Марина Гайкович – Часто ли вы поете оперы Рахманинова?
– Рахманинов находится постоянно в моем репертуаре. Очень много лет назад я обратился к его творчеству, подходил к нему довольно сложным путем, потому что его мелодика, гармония, композиция рассчитаны, на мой взгляд, на очень знающего музыканта. К сожалению, существует мнение, довольно распространенное, что русским петь Рахманинова – раз плюнуть. Это не так. На самом деле все намного сложнее. Ты должен обладать определенными навыками, культурой, школой, чтобы спеть как романсы Рахманинова, так и его оперные сочинения. Я еще после консерватории стал пробовать романсы Рахманинова – об операх разговора не было, – и быстро понял, что должен научиться чему-то большему, чтобы петь эту музыку. И стал искать, что я должен перенести в свое творчество, чтобы мне было легко, свободно и спокойно внутри. Я расскажу вам случай, который произошел с одним из племянников Натальи Толстой. Муж ее сестры – профессиональный переводчик со шведского языка Игнатий Ивановский. У них есть сын Коля, который сейчас, по-моему, заканчивает консерваторию, и когда мы встретились, ему было четыре года. Однажды кто-то из композиторов при нем произнес фразу «писать музыку». Коля покраснел, затопал ногами и сказал: «Вы неправы, музыку не пишут, музыка приходит». Взрослые дяди и тети замолчали, потому что было что-то особенное в этом ребенке, словно Господь через него послал истину и смысл музыки. Точно так же, когда мы поем, мы не поем музыку, не исполняем ее, мы являемся проводниками между композитором и публикой. Мы должны показать нечто большее, полную осведомленность в творчестве композитора. Ведь нет легких композиторов. Почему трудно петь Моцарта? Потому что он прост. Постепенно я влюбился в музыку Рахманинова. Что касается опер, то лет 12–13 назад я с Нееме Ярви и Геттеборгским оркестром записал «Алеко» и «Франческу». Для меня это была очень важная ступень в исполнении Рахманинова. Очень хорошая запись, хорошего качества. Потом Владимир Юровский предложил мне сделать Барона в «Скупом рыцаре» для Глайндборского фестиваля. В тот вечер спектакль был объединен с «Джанни Скикки», темой вечера была жадность. «Франческа да Римини», кстати, привлекает различные оркестры, и недавно я пел в Сан-Паулу в Бразилии в новом филармоническом зале в здании старого вокзала. В ближайшее время я буду петь «Алеко» и «Франческу» в Лиссабоне.
– Честно говоря, не ожидала, что оперы Рахманинова столь популярны на Западе.
– Интерес к русской музыке огромен, начиная с Дягилева. Рахманинов для западных слушателей занимает огромное место наряду с Мусоргским и Чайковским. Особенно популярны, конечно, его симфонии и фортепианные концерты, вокальное творчество привлекает своей чистотой, мелодикой.
– А вот в Германии, как правило, первым русским композитором, которого мне называли, был Шостакович. И только потом Чайковский.
– Год назад во всем мире отмечали юбилей Шостаковича. Честно скажу, я никогда не зарабатывал столько денег, как в тот год, исполняя Шостаковича. Я пою практически все его вокальные сочинения. Могу похвастаться – я пел в хоре во время первого исполнения «Бабьего Яра» в Ленинграде, когда приехал Кондрашин вместо якобы заболевшего Мравинского. Очень хорошо помню этот концерт.
– Вы в том возрасте понимали всю подоплеку?
– Ленинград – город маленький, но достаточно интеллигентный, поэтому слухи распространяются с огромной быстротой. Мы знали все, что происходит. Хотя тема антисемитизма не была официально запрещена, но вся программная история симфонии была слишком значима для обкомовских работников, чтобы просто прийти и аплодировать на концерте. Из них никто не пришел. Поэтому исполнение сопровождалось определенным ажиотажем как со стороны публики, так и со стороны исполнителей. Мы понимали, что мы прикасаемся к чему-то очень важному.
– Вы живете на Западе и, конечно, общаетесь с коллегами. Еще года два-три назад у многих западных звезд было такое представление: ты приезжаешь в Россию, тебя возят на бронированном лимузине и платят бешеные гонорары. При этом можно менять программу, завышать требования.
– Это отношение существует до сих пор. Я считаю, что во многом виновна сама русская сторона. Понимаете, слух о том, сколько Дима Хворостовский получил за «Песни военных лет», распространяется очень быстро на Западе. Естественно, что все звезды сразу решили: а почему это я не могу запрашивать такой гонорар? Но одно дело, когда приезжает Джесси Норман, равной которой нет на свете, Лучано Паваротти или Пласидо Доминго... Однако и другие артисты, достаточно известные, позволяют себе запрашивать здесь гонорар выше, чем они получают на Западе. Дело в том, что у каждого есть своя ставка. На Западе выше нее не платят, иногда даже меньше бывает. До сих пор, к сожалению, осталось даже такое представление, условно говоря, что белые медведи в России ходят по улице. Но я, например, когда живу на Западе, скучаю по российской культурной жизни – я имею в виду серьезную музыку, спектакли и так далее. Такой насыщенной жизни на Западе нет, концентрация различных культурных событий в России поражает не только меня, но и всех, кто сюда приезжает.
– Сергей Петрович, откуда прибыли?
– Вчера в Санкт-Петербурге закончился Первый международный детский оперный конкурс имени меня, принимали участие дети с 7 до 18 лет. Я считаю, что мы должны готовить смену. У нас не только вокалисты принимают участие, но и театры, детские оперные коллективы. Конкурс получил статус федерального, половину бюджета мы получили от президента, половину составили частные пожертвования. Мы провели его с огромным успехом и с самого начала хотели проводить раз в два года, но по многочисленным просьбам я понял, что надо делать раз в год. Я всегда говорю: мы уйдем, а кто останется? Ведь в последние годы стало меньше русских исполнителей на мировой сцене. Есть Аня Нетребко. Кто кроме нее? Дима Хворостовский, Маша Гулегина, Паата Бурчуладзе. Но пройдет несколько лет, и мы все уйдем со сцены.
– Многие русские уезжают учиться на Запад...
– Да, к сожалению, коэффициент полезного действия консерваторий практически равен нулю. Как шагающий экскаватор: КПД – ноль. Практически у каждого студента – независимо, скрипач он, пианист, вокалист – есть педагог на стороне. Это не тайна, это реальность. Студенты не видят своего будущего в одной упряжке с педагогом. В Петербургской консерватории отменили подготовительное отделение, я считаю, что это криминал. Я должен с огорчением признаться, что у меня полгода назад был разговор с ректором Александром Чайковским по поводу учреждения консерваторией своего приза или диплома. Он сказал – денег на приз нет, но диплом мы дадим. Когда председатель оргкомитета пришла к его секретарю, то секретарь передал, что консерватория участвовать в этом деле не собирается. Это было в день окончания конференции по детскому музыкальному воспитанию, которую делает Петербургская консерватория. Вот это отношение функционеров к архиважной проблеме. Музыкальное воспитание подрастающего поколения – это самое важное. Наркотики в подворотне или сцена, концертная площадка или преступность. Эта проблема касается не только музыки, а вообще молодежи. На популяризацию культуры надо жертвовать самые большие деньги. Без культуры мы закончим свое существование как цивилизованная страна.
– Вы категоричны...
– Не все, конечно, умрет, но мы можем столкнуться с этой проблемой, если сейчас же не вернем педагогов обратно в Россию.
– Как вы думаете, можно ли говорить об оперном пении в раннем возрасте?
– Можно. Я разговаривал с Сережей Юрским, когда приезжал с сольным концертом. Он спросил: «А ты уверен, что дети имеют право заниматься оперным творчеством? Это же серьезно». Как показал конкурс, для детей нет большего наслаждения, чем петь Моцарта, Пуччини, Чайковского. Мы поняли, что наши дети безумно голосистые и музыкальные. Волнений было много, но страха не было вообще, им неведом он еще в этом возрасте.
– Вы уже сотрудничали с Михаилом Плетневым? Чего вы ожидаете от этой работы?
– Нет, мы никогда не работали вместе. Я его знаю как высококлассного музыканта. Я надеюсь, что у нас будет успех, ведь музыка феноменальная, оркестр высококлассный, и я жду с нетерпением первой репетиции.
