Владимир Колязин В Центре драматургии и режиссуры в понедельник сыграли премьеру ранней пьесы Бертольта Брехта «Ваал». Постановка ученика Марка Захарова Георга Жено.
С ранними пьесами Брехта давно уже происходит непредсказуемое – с начала 90-х годов они переживают ренессанс, на который автор, вероятно, не рассчитывал. Первую свою драму о Ваале – сочинителе фраппирующе неприличных стишков студент Мюнхенского университета вообще написал из протеста против причесанной пьесы о другом немецком поэте, Граббе. Режиссер Георг Жено, увлекшись стихией брехтовской молодой бравады, пошел еще дальше.
Жено переместил действие «Ваала» в некое открытое пространство, по всем приметам – в среду нынешних тинейджеров, где побалуются травкой (визитная карточка московского Ваала), где вместо выхода на подмостки кабаре снимаются в рекламе, нередко попадают в тюремную камеру и в объятья санитаров. Кроме того, Жено дописал несколько коротких стилизованных под Брехта сценок для более ясного проявления современной среды и сленга.
Кто-то, возможно, поспорит с драматургической резекцией Жено, весьма способного ученика Марка Захарова, но мы не станем этого делать, так как режиссер «сработал» вполне по Брехту, по заветам его экспериментального театра. Брехт в нетерпеливом ожидании постановки создал три редакции пьесы, а позднее еще две – настолько драчливым и выпирающим из рамок приличий и законов сцены оказался его герой. Жено, в сущности, создает свою, «шестую» редакцию. Вместо вааловских хоралов и куплетов звучит рок-музыка, рэп и вообще наши уличные песенки. Сквозь кулису современности пытается пробиться негромкий голос хрупкого Ваала – Донатаса Грудовича.
Столь молодого и нетипичного Ваала, признаться, не приходилось видеть – обычно это грузный, наглый, повидавший виды тип, уже прошедший пик охамления и обесчеловечивания. Грудовичевский рифмоплет в первых сценах еще только в начале пути, все ему вроде бы уже не в первый раз.
Без Ваала–Грудовича спектакль Жено упал, провис бы, слишком уж его яркий, многообещающий драматический талант отличает артиста от других исполнителей, лишь пунктирно прорисовыващих свои образы (как видно, режиссер полагает, что так и должно быть). Грудович играет фокусника и враля – не знаешь, когда он говорит правду, когда врет, – на которого время накликало какую-то порчу, худосочного, вихрастого, легко узнаваемого гавроша московских улиц, дискотек и тусовок (может быть, даже мигранта – не исключено), постепенно сползающего в бездну. Есть что-то неуловимо современное в потухшем голосе, публичном одиночестве, драматической ограниченности от мира, на который он только наскакивает, как волчонок или еж, стараясь ужалить как можно больнее, с которым его наиболее тесно соединяет, пожалуй, только секс, но тоже какой-то глухой, глянцево-бумажный, автоматический. Есть у актера несколько блестящих пластических сцен – к примеру, размахивание руками наподобие птичьих крыльев в сокровенные моменты соблазнения очередной из девочек, или сцена балансирования этой уже подбитой птицы на полу, все еще пытающейся пошире взмахнуть «крыльями». В негативном обаянии Ваала–Грудовича есть что-то от Фассбиндера (это сравнение много обещает и ко многому обязывает).
«Бедный» театр Жено (пустая сцена без единой декорации) совсем не беден; молодой режиссер обладает обостренным чутьем пространства, которое он эффектно делит световыми секвенциями, шумовыми «разрезами», пластикой актерского тела (которое «звучит» везде, вплоть до эротических сцен, бурно сопровождавшихся хлопками и клацаньем фотозатворов). Все это дало возможность актерам углубиться в речевую стихию Брехта, зажить ею всем естеством (к сожалению, пока в ущерб характерам). Умело сложен трагедийный «речевой» финал Ваала – речь его дробится, переходя в междометия, крик, плач, поэзия иссякает, пока Ваал окончательно не тонет в груде хлама в углу сцены.
