Алексей Мокроусов
Выставка Ивана Ивановича Шишкина собирает в Третьяковской галерее очереди. Это может служить очередным доказательством того, что знания, полученные в средней школе, остаются с человеком на всю жизнь.
Если бы в XX веке можно было бы присваивать авторам века XIX века звание народного художника СССР посмертно, Шишкин (1832–1898) получил бы его одним из первых. Растиражированный учебниками родной речи и шоколадными конфетами фабрики «Эйнем» (затем «Красным Октябрем», а ныне еще и «Рот Фронтом»), Шишкин выглядит художником, удобным любой власти и любому вкусу. Он вне политики, поскольку и люди, и их социальный мир не интересуют его совершенно. И в то же время он внутри идеологии, поскольку пейзажи, начиная с романтиков, не только понимаются как зеркало душевного состояния человека, но могут служить и портретом целой нации. Шишкин же рисовал и леса, и ржаные поля, и речные просторы. Вода и небо удавались ему по-разному, зато вот мачтовые сосны┘ Не зря в Третьяковке очереди по выходным, а на выставку Шишкина в кои-то веки ввели особый билет.
Одно из главных открытий ретроспективы с точки зрения широкой публики – графика. Шишкин – первоклассный гравер, едва ли не лучший в России во всей второй половине XIX века. Даже Добужинский, на которого Шишкин в целом наводил скуку, офорты его называл «сочными».
Вокруг «графической галереи» и строится сценография выставки, необычайно удачная. Множество материалов, связанных с офортами художника (тот выпускал их в папках и альбомах), помещено в каталоге. Он полон ценной информации и любопытных деталей, в том числе о том, как именно попадали в ту же Третьяковку полотна художника (большая часть оказалась здесь после смерти Третьякова). Но куратор Галина Чурак отобрала для Москвы и работы из Русского музея и Самары, Нижнего Новгорода и Казани (Шишкин родился неподалеку, в Елабуге), а также – что выглядит событием – из Киева и Минска. Даже «На Севере диком┘» хранится в украинской столице, причем Музей русского искусства купил картину в начале 20-х в комиссионке.
Художника трудно назвать певцом только русской природы. С не меньшим старанием Шишкин рисовал ландшафты Германии и Швейцарии. Он три года прожил за границей, учился у главного пейзажиста-анималиста Европы Александра Калама, но сам к коровам не прикипел (хотя «Стадо под деревьями» и «Бычка» выставили на Крымском Валу). Вообще к загранице относился с внутренним недоверием, языков не знал чуть ли не принципиально, даже из пенсионерства вернулся досрочно. Тем не менее звание академика получил именно за «Вид в окрестностях Дюссельдорфа». Конечно, русские леса у него не такие солнечные и радостные, как европейские, но тоже впечатляют размерами и проработкой деталей. Шишкин – просвещенный натуралист, изучал книги по ботанике и для работы использовал фотографию. Хотя в его живописи нет какого-то внутреннего развития, и понять, чем Шишкин ранний отличается от себя же позднего, довольно трудно, в целом кажется справедливым, что шишкинские репродукции украшали школьные хрестоматии не одного советского поколения. Его одиночество в русском пейзаже было хроническим, коллеги то умирали молодыми, то спивались, а отсутствие у нас мифологического леса типа Фонтенбло и своего Барбизона еще не повод для дискриминации.
Правда, картина с медведями должна быть, по-хорошему, подписана двумя авторами: животных для друга нарисовал Константин Савицкий. А вытащи в массовом сознании из Шишкина этих самых бурых мишек – много ли там останется? Ни забулдыжной тоски Саврасова, ни юной меланхолии Васильева, ни философской строгости Куинджи┘ Немцы выстроили Шишкина с головы до пят, он тщателен, трудолюбив и очень симпатичен, но монументализм его какой-то однообразный, за небольшим исключением лишен той поэзии и чувства гармонии, что заставляет в художнике видеть мыслителя, а не просто мастера.
О Шишкине даже Крамской, друг и поклонник, писал: «Этим вещам недостает чего-то, чтобы быть на самой вершине живописи, и не только у нас, но и в Европе. Они немножко сыры». Усушка и утряска – удел и времени, и выставок, вроде нынешней.
