Марина Гайкович
Басовые партии дают волю актерской и режиссерской фантазии... Паата Бурчуладзе, московский гость.
Фото с официального сайта артиста
Паата Бурчуладзе когда-то приезжал в Москву с труппой Тбилисского академического театра оперы и балета имени Палиашвили. Ныне он – гражданин мира, всеми востребованный, много выступающий по всему миру. В Москву приехал, чтобы выступить в Концертном зале Чайковского с солистами, оркестром и хором фестиваля «Арена ди Верона». Накануне выступления Бурчуладзе дал интервью корреспонденту «НГ».
– Вы часто бываете и поете в Москве?
– Нет, нечасто. Но когда есть возможность, я всегда сюда приезжаю. Я один из первых российских певцов, который начал возвращаться и петь здесь. Это началось 11 лет назад, когда Патриарх Алексий II благословил меня на то, чтобы я пел песнопения во время Пасхи. После этого я еще раз на Пасху приехал и в храм Христа Спасителя на Рождество. Потом уже по России ездил много.
– Почему он пригласил именно вас? Личные контакты?
– Потому что я бас – а басу как раз и петь в церкви. Михайлов, например, пел в церкви. А потом, Патриарх знал, что я верующий человек.
– Вы венчались со своей супругой в храме Христа Спасителя, а свидетелем был Мстислав Ростропович. У вас много друзей среди музыкантов самого высокого уровня?
– Трудно иметь много друзей. Иметь надо несколько настоящих. Слава был одним из них. Я, конечно, знаком со всеми. Но так, чтобы они все были моими друзьями, – нет. Юрий Темирканов – мой очень хороший друг, Валерий Гергиев...
– А среди поющих коллег?
– Мой близкий друг – Дима Хворостовский и мной очень любима Ольга Бородина. Ольга – моя подруга, она выдающаяся певица, выдающаяся.
– Вы чувствуете конкуренцию?
– Существует определенный уровень, и когда перейдешь туда, уже конкуренция не считается, театров для всех хватает.
– Вы входите в пятерку лучших басов мира. Трудно ли удерживаться на этом Олимпе?
– Прийти легче. Публика и вообще весь мир любит новые имена. И всем дают шанс: что-то появилось новое, и вокруг него шумиха: «Давай-давай-давай┘» И если человек только начинает и потом по дороге ошибется несколько раз, его забудут навсегда. Достигнув уровня, удержаться очень трудно. Меня спасает то, и в этом я глубоко убежден, что мне всегда не нравится, как я выступаю на сцене. Когда я записываю для себя со сцены, я нахожу столько ошибок. И стараюсь всегда на следующем концерте или спектакле это исправить. Не говоря уже о других записях. У меня их множество, я их даже слушать не хочу. Потому что человек меняется, и то, что было хорошо год назад, сегодня уже не нравится. Это странно, но это так. Сегодня я бы все записал абсолютно по-другому. Но это не значит, что не надо было записывать тогда. Хорошо, когда артист растет и когда у него есть претензии к себе. Это самое главное, а многие это теряют, и карьера уходит прямо из рук.
– А трактовка, понимание самого образа оперного героя тоже меняется?
– Да. Есть образы, где все предельно ясно – Эскамильо, например. Эту партию можно выучить один раз и сказать: «Все. На этом закончено. Смотрите, как я пою». Я не говорю, что она легкая, нет, она сложная. Но образ там совершенно ясный. А есть такая партия, как Борис Годунов. Невозможно ее исполнить так, чтобы это было все время одинаково. Потому что каждый раз ты выходишь на сцену и – что музыкально, что драматически – ты находишь новые краски в этом персонаже, в этой музыке. Всегда оно улучшается и улучшается или же, не дай бог, ухудшается. Или вот недавно я был в Мюнхене, пел в «Хованщине» в постановке Дмитрия Чернякова. Но это же абсолютно другой Хованский – не тот, к которому я привык. Я не сторонник ультрасовременных трактовок, но когда есть смысл, это действительно работает. Дима нашел в этом спектакле что-то новое, интересное, что мне было самому интересно работать, и действительно получилось. Сцена Хованского, где обычно он просто сидел и смотрел на танцовщиц, здесь приблизилась к образу Бориса. Потому что у него такие же начались галлюцинации, страх, образ Хованского поменялся кардинально. У Димы редкий талант, сегодня абсолютно редкий, многие хотят просто к себе привлечь внимание, ставят ерунду на сцене.
– Были в вашей практике такие случаи, когда вы не были согласны с режиссером?
– Был «Борис Годунов» в Штутгартской опере, ставил режиссер из Советского Союза. Он хотел, чтобы Борис и Юродивый вместе сидели и пили водку, но это невозможно! Это даже не издевательство. Я сказал: «Хочешь я уйду?» Я не боролся ни за оперу, ни за Мусоргского. Но как можно это оправдать? Может быть, какому-то немцу это даже понравится. Потому что ему наплевать на нашу историю и он не знает, кто был Борис Годунов.
– У меня уже давно создается впечатление, что на Западе спекулируют примитивными представлениями о русских – как русская опера, так обязательно море водки.
– Но в этом виноваты наши режиссеры. Ищут все самое недостойное, что можно найти у нации. Ну сколько можно? Борис Годунов пьет, Хованский пьет, Досифей уже даже пьет. Невозможно. Не ищут других качеств, миллион хороших качеств есть у народа. Это не показывается, показывается все самое плохое и еще утрированно. И это, видимо, кому-то нравится.
– Достигли в результате компромисса с режиссером?
– Да. Компромисс был такой: Борис заходит, у Юродивого водка, он берет у него водку и уходит. Я сказал, что с ним пить не буду, я пойду и выпью за кулисами. Я оправдал это так: беру бутылку, смотрю на нее, я настолько удивлен, что он дал мне водку, и сыграл так: «Боже, до чего я дошел». Это было мое оправдание Бориса.
– Ощущения от выступления на «Арене ди Верона» отличаются от выступления на сцене оперного театра?
– Там такая гениальная акустика, что позавидует любой театр, а кроме того, сама атмосфера: и творческая и романтическая, и отдых. Там никогда не думаешь: «Боже мой, сегодня я пою спектакль». Там выходишь и видишь колоссальное пространство, тысячи людей, и они хотят от тебя получить удовольствие и пришли не для того, чтобы критиковать твою верхнюю или нижнюю ноту. Они пришли получить удовольствие, и в этом ты участвуешь, а от того и сам на сцене получаешь удовольствие. Теплая погода, свежий воздух, не пересохший, как в театре, где всегда поливают пространство сцены водой. Взглянешь наверх – там звезды, луна. Гениальная ситуация.
– Для певцов это своего рода каникулы?
– Для меня да. Но многие не любят там петь, не находят это интересным, им трудно. Само ощущение, что перед тобой огромное пространство, на некоторых давит. А на меня нет. Я пою там в двух спектаклях – «Аида» и «Набукко». В будущем году тоже.
– Что больше нравится петь – западную или русскую оперу?
– Не имеет значения, смотря какая постановка. Бориса я – горд сказать это – пел во всех оперных театрах мира, я не знаю, есть ли у кого-то еще такие достижения. С начала моей карьеры я считаю, сколько я спектаклей спел Бориса и Захарию из «Набукко». Почему? Захария самый трудный вокально, а у Бориса очень сложная игровая партия. Оба спектакля спел по 160–165 раз. Получается, что почти год я пел только эти партии в своем репертуаре.
– Сколько спектаклей и концертов в год даете?
– От 70 до 80. Это очень много.
– Вы участвуете в исполнении новейшей музыки?
– Мне это неинтересно. Да и приглашений особых нет, зная о том, что мне это неинтересно.
– Вас часто с Шаляпиным сравнивают?
– Часто.
– Вам это приятно?
– Очень. Это Караян меня назвал, и эта фраза, сказанная Караяном, сделала мне всю карьеру. Но скорее всего он имел в виду, что я достигну больших успехов. А не то, что я как Шаляпин, кто же с легендой сравнивать будет. Дай бог, чтобы это было где-то поблизости.
