Безопасные связи Маттиаса Лангхоффа

В центре им. Вс.Мейерхольда проходят Вторые ежегодные мейерхольдовские встречи. Сегодня и завтра показывается спектакль «Квартет» по пьесе Хайене Мюллера, поставленный известным немецким режиссером Маттиасом Лангхоффом в «Комеди Франсез». Маттиас Лангхофф – легендарное имя современного европейского театра – совершенно не случайно приглашен в Москву как главная фигура мейерхольдовских встреч. Имя великого реформатора русского театра на протяжении всей карьеры вдохновляло режиссерское мастерство Маттиаса Лангхоффа. На этот раз в Москве показывается спектакль по пьесе Хайне Мюллера, в которой взят за основу роман Шарля де Лакло «Опасные связи». Несмотря на то что спектакль называется «Квартет», в нем заняты два актера: актриса, а также генеральный директор «Комеди Франсез» Мюриель Майетт и актер Франсуа Шато. Маттиас Лангхофф любезно согласился ответить на вопросы обозревателя «НГ».

– Господин Лангхофф, в спектакле «Квартет» отношения строятся на брутальности?

– Разумеется. Два главных персонажа – монстры, которые ведут безжалостный бой друг с другом, это – война полов, не знающая снисхождения. Меня завораживает в этих двух монстрах тот ужас, в котором они идут до конца в своих проявлениях, даже если ответ на их вопросы несет гибель для них.

– Как для вас корреспондируется социальная тирания и тирания полов?

– Тирания полов это более отчетливый, явный, эксплицитный образ социальной тирании. Думаю, социальная тирания заканчивается там, хотя это совершенно утопическая идея, где начинается свобода полов, которая является основой социальной свободы.

– Что вы имеете в виду под понятием «свобода полов»?

– Сейчас сливаются воедино понятия свободы полов и равенства полов, а последнее есть новая форма лжи, потому что скрывает опять же тиранию полов. Свобода подразумевает, когда оба пола спокойно могут проявлять и обсуждать свои различия и жить с этими различиями, давать этим различиям полностью выразиться. Свобода – это способность осознавать их, принимать их, жить с ними.

– В пьесе есть ремарка, что действие происходит в салоне кануна Французской революции и бункере после Третьей мировой войны.

– Для меня эта фраза в тексте является самой важной. Пьеса играется в точный исторически момент. Самое главное – нащупать то время, о котором идет речь.

– И какое это время?

– Как и сказано в пьесе.

– Но расстояние, прямо скажем, не маленькое.

– Да, но это и есть суть содержания. Проблема остается той же или на нее воздействует история? Что является константой во всем этом?

– А какие-то биографические пары вас не интересовали в применении к тексту «Квартета»: Ева Браун и Гитлер, Сталин и Аллилуева?

– Нет-нет! Эти две пары в применении к этой пьесе мне совсем не кажутся интересными.

– А какие пары интересны?

– О?!

– Вы получили прививку политического театра от Брехта?

– Моя история несколько отлична. Первую прививку театра я получил от отца, который был театральным деятелем. Родился я в Цюрихе, где родители находились в изгнании. Они вернулись в Германию после войны. Моя мать собрала все добро и отправила в Германию. Естественно, из этих ящиков сперли абсолютно все – на место прибыли совершенно пустые ящики. Украли все, кроме одной книги, которую отец нашел у букинистов в Цюрихе. Книга называлась «Русский театр». Поскольку обчистили наш груз нацисты, то они взяли все, но к русскому театру прикасаться не пожелали. В ней много рассказывалось о спектаклях Мейерхольда, давались описания его спектаклей. А надо сказать, в те времена имя Мейерхольда в Восточной Германии лучше было не произносить. И вот тогда я первый раз сказал себе, что мне интересна такая форма театра. Такой театр меня вдохновляет, интересует.

– Как вы считаете, Брехт, Мюллер принадлежат одной традиции немецкого театра?

– Да, преемственность здесь присутствует. Для Мюллера, как и для меня, Брехт был нашим учителем, мастером. Но для того и нужны учителя, чтобы их критиковать и не оставаться на их позициях, а идти дальше.

– И в чем вы расходились с Брехтом?

– Между мною и Хайне Мюллером было много общего. Оба – сыновья антифашистов, чьи отцы оказались в концлагерях. Мы принадлежали к более общему, широкому антифашистскому движению, чем просто «Брехт». Это объяснялось нашим огромным недоверием ко всему, что есть идеология.

– В том числе и советская?

– Да.

– Вы были левыми?

–Я очень не люблю, а сейчас тем более, эти определения – левый-правый. У меня на улице-то возникают проблемы: где лево? где право? А в политике уж совсем.

– Но вы не принадлежали к консервативной части общества?

– Конечно, нет. Мы поддерживали идею, что должна возникнуть новая Германия и новый иной мир. Потом мы не принадлежали ни к какой партии, с этим тоже было связано немало наших личных проблем. Но не принадлежа ни к какой партии, мы категорически отвергали саму возможность возврата назад.

– А Брехт?

– Брехт, возможно, был умнее и уж точно практичнее. В моей юности случилось великое событие. Мой отец руководил «Дойчес театром» в Берлине и пригласил Брехта вернуться. Брехт вернулся. Его возвращение стало семейным делом. Моя мать искала ему квартиру, отец поехал встречать в аэропорт, поскольку Брехт летел через Прагу. Отец взял меня с собой и сказал: «Идем встречать господина Брехта». Конечно, до этого он мне много рассказывал о Брехте. Аэропорт, в котором мы встречали его, был очень небольшой, поэтому я мог увидеть, как из самолета выходит Брехт, надвинув кепочку, закурив свою сигару. У меня тогда возникло ощущение, что этот человек замыкается в своей скорлупе. Кажется, он едва пробормотал: «Здрасьте». Скорей, по логике вещей, он должен был так сказать, нежели я запомнил, что он говорил. Мы въехали в Берлин, а он молчал, молчал. Колонна Победы лежала в обломках, как и весь город. А люди начинали в этих руинах расчищать маленькие садики. Вдруг Брехт сказал отцу: «Лангхофф, остановись!» И тут он произнес свою первую фразу после возвращения в Германию: «Ничего хорошего в ближайшие пятьдесят лет с этим народом не будет». Вы знаете, что после войны Брехт не написал ни одной пьесы. Он возвращался в Германию, поскольку в нем созрело внутреннее решение построить тот театр, который он начинал в 20-е годы. «Я его завершу, я его сделаю, и мне абсолютно безразлично, в рамках какой политической системы я это буду делать», – словно так говорил Брехт самому себе по возвращении в Германию.