Алексей Мокроусов
Виктор Уфимцев. Приезд в Самарканд.
Фото предоставлено организаторами выставки
Выставка Виктора Уфимцева в Третьяковской галерее интересна с разных точек. И художник талантливый, и в последний раз его ретроспективу показывали уже давно, в 1961-м, в Ташкенте, а главное – в самой Третьяковке нет ни одной работы Уфимцева.
Уроженец Омска Виктор Уфимцев (1899–1964) всю жизнь провел вне столиц, колеся по Сибири и Азии, но был при этом знаком с новейшими течениями послереволюционной поры, а в 1923-м он побывал в Москве, где погрузился в актуальное искусство. Так что название выставки – «Мы называли себя новаторами┘» – не грешит против истины. Друг Леонида Мартынова, знакомый с Мейерхольдом, Маяковским и Всеволодом Ивановым, Уфимцев был классическим «человеком искусства». Ему самому не удалось создать нечто экстраординарное, что перевернуло бы историю, но творчество подобных ему авторов во многом обеспечивает легитимность радикальным исканиям.
Графику и живопись Уфимцева предоставили для выставки два омских музея, частные коллекционеры, а также столичный Музей искусства народов Востока.
Он начинал в 20-е годы как восторженный поклонник Бурлюка, и футуризм надолго проник в его мышление. Уфимцев регулярно поддавался и другим художественным соблазнам эпохи. Самым ярким из этих соблазнов оказался в итоге азиатский футуризм. Одно время Уфимцев был близок с Александром Волковым и его объединением «Мастера Нового Востока», и влияние волковских работ очевидно во многих полотнах середины 20-х, таких как «Семья», «Караван», «Продавцы канареек».
Вообще сочетание оригинального и заимствованного в уфимцевском наследии велико, что не мешает ему, впрочем, оставаться хорошим графиком. К числу наивысших его достижений относится, без сомнения, цикл 1931 года «Турксиб» (интересно, что подписывал его художник латинскими инициалами). В новом выставочном зале Третьяковки в Толмачах, где показывают сейчас Уфимцева, «Турксиб» представлен, в частности, двумя первоклассными гуашами из частных московских коллекций, являющими новый тип художественного примитивизма. Остальные хранятся в Нукусе.
К середине 30-х Уфимцев, как и большинство его современников, уходит во внутреннюю эмиграцию. Она сопровождалась ощутимыми компромиссами, причем не только эстетическими, но и этическими. Как вспоминает сын Александра Волкова, «в начале войны Уфимцев говорил: «Волкову паек не давать, он не достоин пайка». Это сейчас у него в мемуарах они там друзья-приятели, а отношения у них были очень тяжелые. Отец, если не воспринимал творчество какого-нибудь художника, он никогда не мог бороться с ним таким методом, – лишить пайка или других возможностей к существованию». При этом у самого Уфимцева внешне все выглядело более чем благополучно. В 1939 году он становится председателем правления Союза художников Узбекской ССР, в годы войны получает звание народного художника Узбекистана, что не помешало ему многие годы жить в условиях ужасной бедности. Относительное благополучие началось лишь в годы хрущевской оттепели: художник провел полгода на Академической даче под Москвой, смог впервые выехать за границу (он посещает Индию, Тунис, Париж...). К этому времени относятся и несколько видов улиц, поразительных по своей силе – обезлюдевших, выжженных солнцем, обладающих той странной метафизикой пустоты и света, что немыслима у авторов средней полосы России.
За несколько месяцев до смерти Уфимцева его имя было присвоено художественной галерее в узбекском Ангрене, куда он передал множество своих работ. К сожалению, ни одна из них не показана сейчас в Москве. Открытым остается вопрос о самой судьбе ангренского архива. Говорят, несколько лет назад на столичном антикварном рынке появились листы Уфимцева со штампами ангренского музея.
