Марина Москалец 20 мая спектакль «Евгений Онегин» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко был сыгран после премьеры уже в четвертый раз. Он оказался в каком-то смысле одновременно и первым, поскольку впервые в новой постановке пела мировая звезда, солистка театра Ольга Гурякова. Открытие Александра Тителя, сегодня она – звезда ведущих оперных сцен мира, но при этом «дисциплинированно» возвращается «на родину», чтобы спеть очередную премьеру.
Тем не менее, думается, не она стала первым номером нового московского спектакля, все-таки поставленного не про героиню, не про Татьяну, а про мужчин. Алексей Долгов – Ленский и Андрей Батуркин – Онегин были первыми, Онегин, пожалуй, первее, но лишь потому, что для него режиссер Александр Титель так и не сумел сочинить никаких глупостей. При всей нелюбви к коллективным письмам, но главное – к охранителям в искусстве, глядя, как бедного Ленского, уже убитого на дуэли, швабрами сметают со сцены, думаешь, может, правы были те, кто семь лет назад писал письма в защиту классического, образцового «Онегина» театра Станиславского и Немировича-Данченко?
Создается ощущение, что спектакль скроен на скорую руку, а потому постановка производит впечатление сырой и невнятной, чего никто от Тителя – режиссера умного и внимательного к тонкостям и деталям, не ожидал. Так, всю первую картину герои бесцельно бродят по подвесному мосту, во второй картине по нему мечется Татьяна (импровизация). В третьей на мосту развешивают белые простыни, девицы, которые, по идее, должны собирать землянику (похоже, больничная тема из постановки «Так поступают все» захватила Тителя не на шутку, правда, здесь она не вполне уместна). В четвертой – мост превращается в вешалку (привет Станиславскому), и это, пожалуй, одна из наиболее стройных картин спектакля – объяснение героев происходит в интимных недрах гардеробной. Дальнейшие метаморфозы моста уже не важны, но разве что в шестой картине он трансформируется в люстру-гирлянду. В остальном герои оперы или носятся, или аморфно передвигаются по сцене. В их движениях нет ни мысли, ни по большому счету настоящего чувства (за исключением банальных штампов).
Впрочем, находки в этом спектакле, безусловно, есть. Пока зрители рассаживаются в зале, на сцене девушки-селянки играют пожелтевшей листвой, а в перерыве «сеют» снег, что настраивает на лирический лад. Четыре скульптуры, изображающие главных героев оперы, с первыми звуками увертюры оживают и разыгрывают сцену дуэли. Впоследствии они будут молча следить за развитием действия, сопереживая своим прототипам. Особенно красиво выглядит это в последней картине, когда мимы наблюдают за дуэтом Татьяны и Евгения (вдруг героиня падет-таки в объятия возлюбленного?) из кареты с вензелями.
Безусловное достоинство спектакля – классическая сценография Давида Боровского (вместе со световым решением Дамира Исмагилова). Четыре колонны – ответ художника спектаклю Станиславского, который, как известно, разворачивался в интерьере гостиной с аркой и колоннами, – повернуты к зрителю то белой стороной, то, наклонившись, черной (в сцене дуэли). К сожалению, прекрасная идея обновить спектакль, который можно считать символом Музыкального театра, по-настоящему воплотилась только в сценическом оформлении.
Еще один сюрприз преподносит дирижер: Феликс Коробов, кажется, дошел до апогея в страстной любви к быстрым темпам. Оркестр не просто бежит, он несется от увертюры к финалу, сообщая партитуре неистовый драйв, совершенно ей несвойственный. Музыканты справляются, и даже неплохо, солисты еле-еле, но успевают проговаривать текст, а в целом получается, как в известной статье из «Правды», сумбур вместо музыки.
