Проза судьбы

История спектаклей Льва Додина двигалась большими циклами от драмы к прозе и снова к драме. На рубеже столетий здесь нужны были Чехов, опять и опять Чехов, Петрушевская, потом Шекспир. Теперь маятник качнулся в сторону многосоставного исторического эпоса. Продолжение тем «Братьев и сестер», «Бесов», «Чевенгура» очевидно. Спектакль по роману Гроссмана четыре года виделся финалом обучения его актерской мастерской. Жизни и судьбы образуют на сцене Вавилон военного времени середины ХХ столетия. Додин, кажется, никогда не пользовался таким сложным и таким условным режиссерским монтажом. Он вводит один в другой или выстраивает в параллель короткие эпизоды действия, драматические и повествовательные. На сцене происходит рядом и вместе то, что в реальности было разделено линией фронта, границами политического устройства, мирного, боевого и лагерного существования.

Все на одном жизненном поле, где нельзя преодолеть бесчеловечную политическую машину, фашистскую или сталинскую, или любую другую, будь они армейские офицеры, крупные ученые, интеллигенты-инородцы или зэки. Разделяющая пустую сцену по диагонали сетка для игры в волейбол сделана из металла, она на всех одна и каждому напоминает границу свободы. За этой сеткой зеркально похоже построение заключенных двух концлагерей, немецкого и советского, их играют узнаваемо одни и те же актеры. Сцены решены гротескно, на марше заключенные принуждены петь «Серенаду» Шуберта, жутко противоречащую близости этих людей к гибели.

В сам момент появления на сцене ученики Льва Додина так наполнены волнением своих персонажей, что в первые минуты, кажется, они даже сдерживают энергию всегда особенных, иногда страшных ролей: Данила Козловский – генерал Новиков, железно сковавший себя в подчинении «правильным» идеям и потом, влюбившись, трагически разламывающий в себе это душевное железо; Павел Грязнов – агрессивный и экзальтированный зэк Угаров, существующий в полузверином физиологичном лицедейском облике; Денис Уткин – Особист, бесчувственно, грубо арестовывающий генерала Новикова; Иван Николаев – Шофер, честный в своей туповатой заурядности, пораженный неожиданным соответствием евреев его представлениям о понятных ему «хороших» людях┘

Из двух десятков сюжетов романа Гроссмана выбраны такие, которые по смыслу продолжаются в современности. В постановке МДТ наиболее подробно развернута история семьи Виктора Штрума. Линия Штрума, интеллектуала, отвергнутого, а потом обласканного властью, касается любого времени. Сергей Курышев открывает в этой роли диапазон существенных перемен. Он начинает с образа, чем-то подобного его Войницкому, наивно убежденному в своей непререкаемой духовной роли в обществе. Катастрофа приходит с решением власти приблизить и использовать ученого: Штрум–Курышев пьянеет от счастья, теряет чувство реальности. Теперь приходится следовать чудовищным аморальным правилам, и трагически играется момент, когда Штрум должен принять решение, подписать ли письмо, разоблачающее врагов народа, «выродков, запятнавших звание советского ученого». Он уходит в глубь сцены, и в его монологе мешаются три текста: письмо, аргументы Штрума, объясняющие его отказ участвовать в травле коллег, и воображаемые реплики высокопоставленных оппонентов. Курышев играет этот момент сложно, виртуозно, заставляя вспомнить вошедший в историю момент «Братьев Карамазовых» в МХТ, когда В.И.Качалов изображал раздваивающееся сознание Ивана Карамазова в его разговоре с воображаемым чертом. Испугавшись, Штрум подписывает письмо, и артист играет это как душевную гибель героя – с ужасом спрашивает, кто отказался подписывать пасквиль, и застывает в обреченной позе, с остановившимся взглядом. Такова финальная точка роли.

В спектакле, выстроенном по-музыкальному разнообразно, как в оркестре, есть очень разные по звучанию партии. Наиболее жесткое, сочное, жизнеподобное существование – у Игоря Черневича (зэк-убийца Бархатов, партийный директор НИИ Ковченко). Драматический одинокий герой, кто пытается вопреки логике человеком до конца по-гамлетовски «быть!», – политзаключенный Абарчук, сыгранный Владимиром Селезневым. Остраненный лирический голос спектакля дан Татьяне Шестаковой. Роль матери Штрума Анны Семеновны, рассказывающей в прощальном письме сыну о том, как она готовилась к смерти в еврейском гетто, сыграна очень мягко, с легким юмором, как будто с удивлением, и этим она дает всему спектаклю постоянную философскую энергию. «Жизнь и судьба» Додина относится к тому роду спектаклей, которые Товстоногов называл «романами жизни». Спектакль составлен из многих сотен часов этюдов, на которые ученики Додина положили свою жизнь и судьбу, и они едва ли остановятся, и возможно, мы увидим новые варианты этого программного спектакля нового поколения МДТ.