Владимир Дудин Кульминацией цикла «Все симфонии Шостаковича» на фестивале «Звезды белых ночей» стал концерт Лондонского симфонического оркестра с их будущим главным дирижером – Валерием Гергиевым. Первая и Четвертая симфонии Дмитрия Шостаковича прозвучали в Большом зале филармонии.
Одна непродолжительная репетиция, на которой петербургский маэстро, помимо указаний на некоторые нюансы партитуры, по ходу объяснил своим будущим подчиненным особенности филармонической акустики, сменилась страстным и необыкновенно единодушным высказыванием. Оркестр проявил блестящее умение следовать воле нового дирижера, секунда в секунду соответствуя движению его рук, уподобляясь гигантскому политембровому инструменту. Фирменные качества этого инструмента – сочный, сфокусированный звук, безупречная мобильность, пластичность и сбалансированность взаимодействия оркестровых групп, моментальное и чуткое реагирование на динамические контрасты. Этими качествами, равно как и своей всемирной известностью, оркестр обязан своему нынешнему главному дирижеру Сэру Колину Дэвису, который с января 2007 года займет пост президента оркестра.
Лондонскому симфоническому оркестру достались две симфонии, написанные Шостаковичем еще до войны. Первая была завершена в 1925-м, Четвертая – в 1936-м. Но между этим десятилетием обнаруживается пропасть человеческого опыта. По сравнению с Четвертой Первая – настоящая русская сказка, указание на то, откуда есть пошла и симфоническая музыка Шостаковича тоже: из русского симфонического эпоса, любовно созданного предшественниками. Именно в Первой молодой Шостакович оказывается еще и так близко к своему противоположному полюсу – диезному, мажорному и задорному Сергею Прокофьеву. В Первой есть даже знаменитый целотоновый звукоряд, которым «в старину», во времена, скажем, Римского-Корсакова, изображали страшных Морских царей, а у Петра Ильича – призраков Графинь и прочие мистические ужасы. Не мудрствуя лукаво, в первой части Первой симфонии при большом желании и вовсе можно найти аналог знаменитого «У лукоморья» с русалками, лешими и кощеями бессмертными и Иванами-царевичами – настоящий инструментальный театр, с помощью которого Шостакович будет впоследствии конструировать свой тайный эзопов язык. Вот та диалектика, которая, к слову, посерьезней и попрочней будет всякой идеологии, приписываемой симфоническому Шостаковичу где нужно и не нужно. Валерий Гергиев уже не раз успел высказаться по поводу того, что сегодня от музыки Дмитрия Дмитриевича ему нужна именно музыка, а не Гитлер, Ленин или Сталин вместо этой музыки.
В Четвертой уже вовсю бушует и «люциферово крыло», и «жизни мгла», пришедшие вместе с ХХ веком. В ней есть и страшный рокочущий гул, на похожем фоне которого в «Утомленных солнцем» медленно выползает усатая икона вождя народов. Хотя в этой симфонии многое – еще предчувствия и предвестия. Но финал Четвертой дает повергающую в страх и трепет апокалиптическую картину конца после катастрофы, которую еще можно отнести к мифическим, но от которой – рукой подать до катастроф вполне исторических: словно после удара гигантской волны Посейдона в оркестре наступает затишье, которое напоминает замирающую водную стихию, так зримо воссозданную гениальным русским симфонистом. Именно поэтому главными действующими силами в Четвертой можно считать архетипические музыкальные образы: от бесстрашной волшебной флейточки Моцарта и испанских мотивов, отсылающих к свободолюбию «Кармен» и болеро, – до «Шехерезады» Римского-Корсакова с грозным карающим Шахрияром. Впрочем, все это – лишь вопрос интерпретации.
Геннадий Рождественский рассказывал, как оркестранты Кливлендского оркестра реагировали на соло ударных во второй части Четвертой, заулыбавшись и приняв это за скачущих лошадок, в то время как, по мнению русского маэстро, это означало не что иное, как перестукивание арестантов, сообщающих о поступлении новенького.
Санкт-Петербург
Дарья Гармоненко