Майя Крылова
Когда смертный влюбляется в бессмертную, добра не жди. Евгения Образцова
После многолетнего освоения балетов XX века балетная труппа захотела показать, что хранить традиции по-прежнему умеет. И даже приумножает, прививая себе манеры французов, в классическом балете известных пристрастием к мелкой технике – плетению «кружев» стопами. А «Ундина» – типичнейшее произведение Франции. В 1843 году балет на музыку Пуни поставил в Лондоне Жюль Перро (один из авторов «Жизели»), он же спустя 10 лет перенес в Петербург измененный опус под названием «Наяда и рыбак». Но после 1921 года спектакль исчез с афиши.
Для восстановления балета в театре оркестровали древний скрипичный репетитор и пригласили французского хореографа Пьера Лакотта, для которого стилизация старинных балетов – дело всей жизни. Нельзя сказать, что реставратор очень тщательно старался воспроизводить утраченные подлинники: многое в его постановках осовременено. Но Лакотт в своих стилизациях «под старину» утолил моду на пассеизм, воплотил массовые представления о «прекрасном далёко» в хореографии. Роясь в архивах и музеях, француз дает современникам то, что они хотят увидеть в балете под маркой «старинная вещь». Поэтому спрос на его услуги не иссякает.
«Ундина» – история о соблазне и крахе: крах неизбежен так же, как неотвратим соблазн. А внешне это сказка о сицилийском рыбаке, который мечется между земной невестой и влюбленной в него бессмертной девой вод Ундиной, не зная, на ком все-таки жениться. Постановщик (он же – автор костюмов и сценографии) отбросил хеппи-энд лондонской версии и выбрал трагический конец питерского спектакля, даже без финального апофеоза – посмертного воссоединения героев. В нынешней «Ундине» гибнут и юноша, и наяда, пожелавшая стать смертной ради любви.
Но помыслы, которые волновали Перро и современников премьеры «Ундины» (время мощного заката движения романтиков) – конфликт земного и потустороннего, долга и чувства, толпы и личности – теперь остались за кадром. И виртуозная Евгения Образцова (Ундина) плотско-кокетливой манерой исполнения тоже поработала на снижение замысла (ее наяда похожа на деревенскую невесту героя, хотя должна прельщать героя необычностью). Это бы еще ничего: в конце концов Лакотт – не Готье и не Гюго, а сегодняшняя публика живет не в эпоху романтизма. Но ведь в «Ундине» нет и прежних достижений автора – занятной, логичной картинки. То ли многократно эксплуатируемые идеи у престарелого реставратора закончились, то ли пропал кураж в работе (премьеру начали готовить пару лет назад, внезапно прервали, потом снова возобновили)┘
Лакотт скрестил эпохи как ремесленник, а не как творец. Фактически он слепил не очень внятный дайджест, наворотив заимствований из прежних работ и постановок других авторов. Упор сделан на романтических балетах, но пригодились даже спектакли XX века (в вариации героя мелькнула известная комбинация Баланчина). По Лакотту получается, что все классические балеты похожи, тем более что многие поздние постановки выросли из прежних спектаклей. Так чего ж мудрствовать? Там вывезет «Жизель», тут поможет «Сильфида» (особенно сильно, что понятно: либретто обоих балетов похожи), «Тщетная предосторожность» с «Коппелией» и т.д. Такая вот классика в цитатных объятиях нечаянно случившегося постмодернизма, с изобретательным, но эмоционально однообразным слоем заносочек, рон-де-жамбиков и прочих антраша, которые хореограф, не скупясь, намолол для исполнителей. Зато из спектакля исчезла яркая краска оригинала – характерный танец на каблуках: видимо, Лакотт это не любит. И хотя труппа Мариинского театра прекрасно справилась с каскадами техники (ответ на крики о «потерях традиций»), а Леонид Сарафанов, исполнитель главной партии рыбака Маттео, танцевал просто великолепно, – смотреть «Ундину» скучновато. Хотелось чем-нибудь прервать монотонность, и на спектакле лишь чувство профессионального долга удержало обозревателя «НГ» от пения. А как бы хорошо разогрели атмосферу «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рома».
Петербург–Москва
