Екатерина Барабаш
Бессон устал от спецэффектов, теперь ему хочется спокойного лирического кино.
Фото предоставлено компанией 'Централ Партнершип'
– Люк, ваш новый фильм в определенной мере не характерен для вас – в нем не так много действия, совсем нет спецэффектов, зато герои бесконечно говорят. Это не оттого ли, что вы шесть лет не снимали и вам захотелось выговориться?
– Не знаю, хорошо это или плохо, но в последнее время в режиссуру пришло много людей из рекламы, из шоу-бизнеса, они принесли с собой множество новых технологий, множество новых инструментов, что ли, для создания кино. Вовсю стала использоваться цифровая техника. Еще шесть лет назад, когда я снимал кино, такого не было. И сейчас мне все это стало вдруг неинтересно, потому что за техническими новшествами все больше и больше стали прятаться мысли и слова. А я люблю, чтобы все было по-настоящему, до конца. Я готов спать только в пятизвездном отеле, а если такового нет, то тогда на голом полу. Ничего промежуточного. К тому же в последнее время я работал над «Артуром», это фильм по моей книге с большим количеством техники, спецэффектов. Наверное, я устал, вот меня и шатнуло в другую сторону в поисках внутреннего равновесия. Захотелось чего-то более чистого, более выразительного.
– «Артура» вы написали для своих детей, для своих дочерей? Как Джоан Роулинг «Гарри Поттера»?
– В большой степени именно для них. В этой книге много о том, что надо принимать разницу между людьми, с уважением относиться к тем, кто отличается от тебя. Это очень важные вещи, которые я хотел бы объяснить своим детям. Но одно дело, когда мама или папа объясняют детям какие-то правильные вещи, а другое дело, когда то же самое объясняет книжный герой. Я могу часами пытаться что-то доказать ребенку, он только отмахнется – мол, иди, папа, без тебя проблем полно, но если это говорит, скажем, Артур... Совсем другой уровень авторитета. Мои девочки иногда прибегают: «Папа, ты знаешь, Артур сказал, что...» И повторяют то, что я безуспешно пытался им втолковать.
– Слышала, что у вас нет кинематографического образования. Почему так получилось?
– У меня действительно нет специального образования. Я, правда, как-то решил все-таки поступить в киношколу, пришел на экзамен. Экзамен длился полторы минуты. Ровно через полторы минуты со мной не очень вежливо попрощались. Меня первым делом спросили, кто мой любимый режиссер, а я ответил неправильно. Назвал Спилберга, Скорсезе, Формана, тогда как надо было начать перечислять Годара, Трюффо и прочих.
– Наверное, и вам как продюсеру совершенно все равно, есть ли у приглашенного вами режиссера образование?
– Мне абсолютно все равно. Общение между режиссером и продюсером – очень чувственный, интимный процесс. Или представьте себе, что вы тренируете национальную сборную по теннису и видите 12-летнего мальчика. И вы понимаете, что лет через пять, если мальчик будет работать, а вы будете его тренировать, он станет чемпионом. Примерно так же и у продюсера с режиссером. Первый фильм может не стать его лучшим фильмом, но сразу должно чувствоваться, что в нем есть «фибры», дыхание. Значит, в будущем все получится.
– Ваш новый фильм называется «Ангел А». Вспомнился «Смутный объект желания» Бунюэля, где женщина выступает то в роли ангела, то в роли дьявола. Для вас женщина – ангел или дьявол?
– И то и другое. Хотя нет, все же ангел. К женщине вообще я отношусь с огромным уважением. Думаю, что женщины проделали колоссальную эволюцию, и теперь они гораздо более уравновешенны по сравнению с мужчинами.
– И сильнее?
– Безусловно. Мужчина доказал свою полную несостоятельность по части управления планетой и народами. Он умеет только воевать. Когда я вижу зрелость в женщине, которая никогда не отвечает силой на силу, просто потому, что она слабее физически, я думаю о том, что она куда с большим успехом занимала бы серьезные посты и управляла государством, нежели мужчины.
– Не потому ли герой вашего нового фильма смотрит на мир глазами тинейджера – уже не ребенка, но еще и не взрослого человека?
– Все правильно. Ребенок – отец человечества.
– Как-как?
– Я имею в виду, что все, что знает взрослый человек, рассказал ему ребенок. Мне вообще очень не нравится, как взрослые люди сморят на детей, смотрят без уважения, словно сквозь них. Они им неинтересны. А при этом именно взрослые люди довели планету до того, какой она сейчас стала – грязной, замусоренной ядерными отходами. И я думаю, что мы просто не имеем права учить детей, какими им быть. Каждый год Национальная ассамблея приглашает детей на свои заседания и слушает их вопросы. Если бы хоть когда-нибудь взрослые прислушались к тому, что думают дети, и последовали их советам, то страна зажила бы по-другому, а не сидели бы мы в том дерьме, что сейчас. А председатель Нацассамблеи слушает детские вопросы и снисходительно улыбается.
– Говорят, у вас были проблемы с властями во время недавних беспорядков во Франции, вы вроде позволяли себе резко критические высказывания в адрес властей?
– Франция – все-таки демократическая страна, и я имею право высказывать все, что считаю нужным. У нас есть министр внутренних дел, который позволяет терпеть нестерпимые вещи и который не должен этого делать – все-таки он отвечает за порядок в стране. И иногда имеет смысл высказать ему свое недовольство, что я и сделал. Подумаешь – он обычный человек, и в туалет ходит, как все остальные, почему же я не могу сказать ему, что он не прав? Пошел в министры – пусть слушает.
– Шесть лет назад вы были президентом жюри Каннского фестиваля. Вам удалось быть в полной мере независимым в принятии решений?
– О, совершенно русский вопрос. Ваша история привела к тому, что вы даже не представляете, что можно в такой ситуации быть совершенно свободным. А как я мог быть зависимым от кого-то? И какой тогда мне в этом интерес? Жюри – это, как правило, десять человек, по большей части артисты. Контролировать десять творческих людей – штука невыполнимая. Жиль Жакоб, директор фестиваля, даже не заходил в комнату, где мы заседали. Он даже своего мнения не высказал. Иногда, я знаю, он заходит к членам жюри, но обычно это бывает тогда, когда люди орут, ругаются, не могут прийти к одному мнению. Тогда директор просто пытается их примирить. А у нас такого не было. У нас даже и обсуждения-то не было. Я сказал тогда: «Давайте каждый напишет на листочке название фильма, который считает достойным «Золотой пальмовой ветви». Какой фильм получит больше всех – тому ветвь и дадим. Восемь из десяти человек тогда написали «Танцующую в темноте» Ларса фон Триера. Потом мы решили выбрать еще пять фильмов, которые должны что-нибудь получить, – просто взяли несколько фильмов, которые всем понравились, а потом уж «разбрасывали» их по наградам: этому за режиссуру, этому за сценарий и так далее. Какая в принципе разница? Думаю, я избрал очень демократический путь.
