Сильно бедный таксист

Ольга Галахова – театральный критик, кандидат искусствоведения.

Тот же «Город» видели в Москве, и не раз, поставленный не так хорошо в «Табакерке», но вполне хорошо у Райхельгауза в «Школе современной пьесы».

Гришковец стал «нашим всем» и в «Золотой маске», и на фестивале «NET», да и в самом Художественном. «Нашим всем» успел стать и литовский режиссер Оскарас Коршуновас, который также не раз и не два участвовал в фестивале «NET», ставил спектакли в театре «Et Cetera», а вот теперь на «Новую драму» привез из Вильнюса свой «Город». Может быть, случилась оригинальная трактовка пьесы?

Культ двух культовых личностей обеспечил внимание публики, поначалу воодушевленно входящей в зал с наушниками в предвкушении события. Однако к середине спектакля настроение пришедших кардинально изменилось. Пошли зевки. Спектакль тонул в невнятности цели. Жители города, описанные Гришковцом, но без присутствия на сцене рассказчика Гришковца надоедали своими крохотными переживаниями и коротенькими чувствами буратинок.

Головы зрителей, окутанные шнурами, постепенно стали создавать впечатление пациентов больницы для слабослышащих на культпоходе, которым всем сразу «эпидемически» понадобились слуховые аппараты.

Не повысила температуру зевка и кровавая р-р-развязка, каковой нет в оригинале пьесы┘ Таксист приканчивает героя, недоплатившего водиле жалкие пять рублей. Тут все против логики. Если учесть, что место действия всего спектакля – автобусная остановка, то вероятнее предположить, что скорей жертву Коршуноваса и Миколайтиса все-таки зарежут не в комфортабельном такси, а на окраине. Да и пять рублей не сумма даже в России, тем более для таксиста, правда, если последний не серийный убийца.

Полный произвол, который стал заметной и, увы, отличительной приметой режиссуры новой волны, выражается в том, что условность, принятая самим постановщиком, оказывается по ходу спектакля вовсе не обязательной. Правила игры устанавливаются, но потом карта то и дело передергивается, отменяя прежнее правило без каких-либо правил.

Павильон автобусной остановки как места действия имеет в спектакле склонность к метаморфозам: то это квартира, в которой ремонт, то спальня, то городская улица, то вокзал. Но эта чисто механическая трансформация ограничивается лишь указанием перемещений персонажа, не достигая метафорической динамики, поскольку пространство не дышит в согласии или в конфликте с душой героя, духом и тональностью пьесы Гришковца. Одна сцена равнодушно, как светофор, сменяет другую.

Бедность приемов трудно оправдать эстетикой бедного театра, поскольку актеры, занятые в спектакле, оказались скупы на игру, утомили убийственной серьезностью, утяжелили сюжет якобы психологически подробным переживанием.

Признания, данные актером в роли Сергея Басина Саулюсом Миколайтисом всерьез, без самоиронии, свойственной Гришковцу, без доли ловкой мистификации исповеди лишают авторский текст обаяния. Что, собственно, случилось? У тебя плохое настроение, но это еще не повод для литературы, для сцены. Кому, собственно, интересно твое плохое настроение, твои маленькие переживания, чтобы полтора часа занимать внимание зрителя?

Лев Толстой (ставший темой дискуссий на этом фестивале), когда опубликовали его повесть «Детство» под названием «История моего детства», разгневанно написал издателю журнала: «Кому какое дело до моего детства?!»

Те переживания персонажей, что выдаются в спектакле за всеобщие, есть переживания плебса, не способного ни возвыситься в реальности, ни страстно пасть в бездну, но почему-то желающего высокомерно возвыситься над теми, кто не лучше, но совсем не хуже. Последние просто не пишут и не ставят.