Григорий Заславский
Для этих людей нет ни 'завтра', ни 'послезавтра'. Сцена из спектакля «Последнее письмо».
Фото Михаила Гутермана
«Последнее письмо» – спектакль о войне, и потому, что история, в нем рассказываемая, очень грустная, он идет недолго, около часа. Из них первые пять или десять минут на сцене находится актер театра «Эрмитаж» Владимир Скворцов, играющий или читающий слова вернувшегося с войны сына, остальное время отдано монологу матери, в роли которой – Александра Ислентьева. Текст – Василия Гроссмана, из романа «Жизнь и судьба».
Среди немногих спектаклей, вышедших вокруг нынешнего юбилея Победы, так или иначе рассказывающих о войне или о наших взаимоотношениях с прошлым, «Последнее письмо», которое поставил Николай Шейко, стоит особняком: это история, во-первых, семейная, во-вторых, происходящая за линией фронта, в «мирной» оккупации. В-третьих, это история на уже сильно истоптанную за годы нещадной эксплуатации, можно сказать – измученную тему Холокоста.
Имея в виду вышеперечисленные обстоятельства, Шейко держится в тени, избегая «лишней» режиссуры. Слова говорят сами за себя. Вернее, говорит актриса Александра Ислентьева, два года назад на грани фола сыгравшая русскую феминистку в спектакле Шейко по пьесе Валерия Семеновского «Учитель словесности». Там – перепады красок, фонтан эмоций на пределе дозволенного, здесь – почти нарочитая блеклость, как будто и режиссер, и актриса больше всего боялись испортить спектакль лишней эмоцией, сказать что-то громче или красивее там, где это может обернуться фальшью. Да и зачем говорить что-то громче или как-то особенно интонировать рассказ, от которого и так все плачут?! Среди нарисованных на занавесе спин и шляп, какой-то группы людей, то ли стоящих, то ли бредущих вместе, согбенных, сутулых, одна шляпка вдруг оказывается живой, поворачивается, отрывается от неподвижной группы и на сцену выходит женщина, все еще молодая, наверное, даже красивая, но красоту ее в этот момент закрывает, почти отменяет горе. К тому моменту, когда она выходит на сцену, предыстория нам уже известна: ее уже нет на свете, вместе с другими евреями своего городка она сперва была выселена в гетто, а потом – расстреляна. И сейчас время повернулось вспять, чтобы дать ей возможность прочитать свое последнее письмо к сыну.
«Последнее письмо» – это не просто еврейская история, не просто история про войну. Это еще и история взаимоотношений с матерью, матери с сыном и сына к матери┘ Хотя сын, как было сказано выше, выходит на сцену лишь в самом начале и успевает сказать, что его мать действительно погибла в гетто, что он почувствовал ее смерть, будучи в это время где-то далеко от родного города. И еще – что теперь хранит ее последнее письмо и часто перечитывает. Мать, прощаясь, успевает – через кротость приготовления к смерти – высказать ревность к другой женщине, которая когда-нибудь станет родной для его сына, а сын и теперь, спустя годы, читая ее письмо, продолжает вести диалог с матерью.
Сила Гроссмана, а следом за ним и спектакля в том, что евреи в его рассказе не идеализируются, не превращаются в небывалых ангелов. Вблизи трагедии люди остаются собой, жадные – жадными, подлые – подлыми, а сама героиня – даже удивляется, как это так, понимая все, не прекращает задавать своему ученику задание на послезавтра. Понимая, что послезавтра для них скорее всего не будет.
«Последнее письмо» потому еще захватывает и заставляет вспоминать спектакль день и два спустя, что у Ислентьевой и Шейко получилась история не про евреев и неевреев, а про человеческое и нечеловеческое, про стремительность, с которой нечеловеческое оккупирует организм. Что человеческое в человеке – вещь чрезвычайно хрупкая, но даже в самых неблагоприятных условиях можно в себе это все сохранить. Ну и, конечно, про то, что – люди, будьте бдительны┘
В этом спектакле режиссура, можно сказать, отмеряется на аптекарских весах. И надо отдать должное – в необходимых пропорциях. Скажем, когда героине предстоит путь из родного дома в уже огороженное проволокой гетто, актриса этот рассказ о дороге, о пути начинает одновременно с движением от одного края сцены к другому. Долог путь и описание – подробно, поэтому шаги – едва заметны, но рассчитаны так, чтобы ворота закрылись в тот самый момент, когда она окажется у противоположного портала. Быт, какие-то мельчайшие, несущественные, «лишние» детали, взмывают вдруг, обращаясь в бытие. Последние слова, написанные за несколько часов до смерти, становятся песней о жизни, наверное, гимном, но высокопарных слов вслед за создателями спектакля хочется избежать.
Когда героиня завершает рассказ, она снова прячет лицо под своей несуразной – летней, безмятежной – панамой и присоединяется к тем, кто, нарисованный на театральном холсте, повернувшись спиной к нам, уходит в вечность. Мы видим их шляпы и затылки. Так не легче, но лучше: смотреть в глаза этим людям было бы невыносимо.
