Надо жить

Что там, за садом? Герои 'Вишневого сада' через сто лет после написания пьесы.
Фото Михаила Гутермана.

Если перечислить все нынешние версии «Вишневого сада» – и те, что живут десятки лет, но идут не чаще раза в квартал, и те, чье бытование более активно, то эта постановка Международной чеховской лаборатории – одиннадцатая в Москве.

Спектакль идет в крохотном зале «Театрального особняка» возле станции метро «Римская», в пространстве весьма камерном. Это способствует атмосфере поисковой тайнописи, всегда существенной для лабораторной работы. Догадки и своеволия замысла здесь звучат особенно убеждающе.

Метафорой Сада смотрится застывшее в незавершенном, прерванном полете «облако» ярко-прозрачных бабочек, наивно рвавшихся к невоплощенной мечте (сценография Маши Кривцовой и Аси Давыдовой). Но это не водевильное порхание: стая застыла в воздухе трагедии – черном и ржавом.

Чеховский сюжет развивается как историческая трагикомедия с булгаковской перспективой. Ведь если Пищик продает англичанам свою «белую глину» на 24 года, то следующим сюжетом для героев «Сада» может стать «Зойкина квартира» – нетрудно догадаться, что к концу 1920-х стало с ними и со страной. Да и постановки булгаковской пьесы нынче вовсе не разоблачают мещанство, а тоже превращаются в «завещание гибнущего класса». Обоснований этому мотиву в спектакле режиссера Виктора Гульченко немало. Во-первых, играющая Раневскую Елена Стародуб явно склонна к булгаковским интонациям и краскам – по типу мироощущения и темперамента, остроте реакций и резкости провокаций, к чему, кстати, и у самой Раневской тоже есть пристрастие. Актриса внимательна к острым тайнам души Любови Андреевны, которая живет в изломе Времени, к ней столь безжалостного, сколь и объективного.

В катастрофических обстоятельствах сюжета выживают те, кто не предает Идею Сада. Это не только служение, на что в разной, разумеется, степени способны Фирс, Епиходов или Дуняша (хотя и оно плодотворно). Это мучительная страсть.

Раневская жива, пока она страдает. Елена Стародуб тонко и точно воплощает возникшее в душе героини чувство потерянности, воспринимаемое ею как «прекрасная болезнь» и проживаемое с провокационным «ведьминским» азартом. В ней есть наркотическая сосредоточенность на ожидании неизбежного краха. Ее неизбывная энергия страдания, спорадические припадки парадоксально обостряют интуицию и концентрируют внимание. Именно так, кстати, ведут себя в экстремальных ситуациях «последующие» булгаковские героини – Елена Тальберг, Карпухина, Зоя Денисовна, Люська, Маргарита┘

Другой «булгаковский мотив» замысла – влияние Востока, его экзотики, особенно очевидное к концу 20-х годов, казалось бы, так еще далеких (но ведь и герои «Трех сестер» уходят от нас не в Царство Польское и не в Читу, а на Первую мировую войну).

Средоточием высоких тайн Востока становится в спектакле старый лакей Фирс (Андрей Кузнецов). В его облике о приверженности к Востоку свидетельствуют самурайская внешность и привычка к медитациям. Даже привычная глухота старика становится знаком иномыслия, сознательной несмыкаемости с окружением. Он «гоняет энергии» по дому, словно бильярдные шары, тайно влияя на его обитателей. А в финале ложится на пол в позе сфинкса и свирепо выкрикивает свое «Заперто!», явно дождавшись вожделенного покоя. Неожиданный этот Фирс одинаково упрям и в своей абсолютной верности Саду, и в своем сознательном одиночестве – глаза его горят фанатичным блеском. Прохожий (Леонид Краснов) тут и вовсе┘ китаец, «залетевший» откуда-то с Сахалина. Это тоже воплощение иномыслия, лукавое и коварное. Прохожий пугает не меньше, чем «звук лопнувшей струны», в принципе невоплотимый. Можно подумать, что китайцем прикинулся Яша (тот же Леонид Краснов), у которого имеется своя «программа провокаций», циничная и наглая, но объяснимая природным эгоизмом. Яша, кажется, нарочно подлаживается под Фирса, стараясь перенять его секреты. Во всяком случае, Яша выживает и впоследствии ударится в ту же «китайщину», которой так много было в Москве 20-х: прачечные, рестораны, опиумные «хазы» под видом лечебниц и прочая экзотика.

Шарлотта Ивановна (Людмила Лисова) на другом полюсе «исторической перспективы». В ее фокусах тоже содержатся весьма недвусмысленные намеки на ближайшее будущее. Она раньше других знает итоги торгов и то предлагает Раневской фату невесты, то выпрыгивает из-за ширмы в лопахинских желтых ботинках.

Другие темы пьесы разработаны в лирико-драматическом ключе, но и тут исподволь то и дело возникают интонации трагикомические.

Гаев (Вячеслав Дьяченко) носит с собою костяные бильярдные ядра. В авоське - как единственное свое сокровище (на поверку они и есть – единственное его «состояние»). В финале, раскатившись в разные стороны по полу, шары издают дробный сухой и жесткий треск, похожий то ли на раскаты грома, то ли опять же на отголоски пресловутого «звука лопнувшей струны»┘

Трогательна наивность неожиданно молодого Пищика (Олег Дуленин), которому, увы, придется дожить до конца 20-х – и судьба его, ему самому неведомая, вполне ныне ясна нашему «историческому взору», ведь мы, как известно, исключительно задним умом крепки.

«Заученность» монологов Пети Трофимова (Дамир Ширяев) не менее драматична, чем напрасные девичьи ожидания Ани (Дарья Мищенко). Зато Варя (Анастасия Сафронова) охотно и по праву цитирует безумную Офелию, не ведая, как в реальности распорядиться своей любовью к Лопахину. Петю она тоже, кстати, трактует вполне по-шекспировски: на его «слова, слова, слова» про светлую будущность она соответственно и «отвечает», выкидывая в финале из-за двери целый ворох старых галош, пару за парой – в доказательство реальной цены прекраснодушной его болтовни.

Зачарованность Дуняши (Юлия Дмитриева) собственной повышенной чувствительностью на сей раз совсем не смешна. Более того, ее отношения с Епиходовым (Петр Коршунков) заметно обновились. Эти двое в финале не только остаются вместе, но и на Яшу взирают с неожиданной снисходительностью. Приятие всего сущего помогает им, наряду с Фирсом, не предавать Сада.

Чувственный, искренний, но по-мужски неопытный Лопахин (Сергей Терещук) так и не сумел перенять у Раневской ее «готовности к превратностям судьбы», – того, что на деле и составляет трагическую силу этой жизни. «┘Тебя уже не будет, тебя сломают┘ Я не смогла┘» – эти слова Раневская в спектакле обращает не Саду, не Фирсу и не Гаеву, а – Лопахину, которого жалеет, словно королева на плахе.

В финале – «звуком лопнувшей струны» – снова возникает восточный мотив. Композитор Григорий Гоберник знакомую мелодию «На сопках Маньчжурии» превращает в своего рода «Прощание славянки» – тихий, но настойчивый реквием в ритме марша. С этим маршем герои прощаются с гибнущим Садом – и Сад великодушно прощает их. Марш рвет душу, не обольщая надеждой. Перед каждым персонажем «Вишневого сада» с исторической неизбежностью встает трагически простая задача: надо жить.