Эпоха Просвещения Рождественского

Рождественский снова заговорил. И продолжил вдохновенное дирижирование.
Фото Дениса Тамаровского (НГ-фото)

В последнее время просветительские по духу концерты Геннадия Рождественского были разбросаны по карте сезона в манере спорадических случайностей, к тому же не всегда боевая готовность Симфонической капеллы России под руководством Валерия Полянского (с которой маэстро связан генетически) дотягивала до личных художественных высот и устремлений выдающегося дирижера, который необычайно требователен к оркестрам, но при этом убежден, что до состояния санитарной нормы в выучке материала оркестры должны добираться самостоятельно.

В этом сезоне рациональное, но при этом стихийное вдохновение Геннадия Николаевича чьей-то заботливой и умной рукой (думается, филармонической) направлено в организующее русло абонемента «Дирижирует и рассказывает Геннадий Рождественский». Хотя в соответствии с классицистским правилом трех единств (времени, места и действия) абонемент больше походит на мини-фестиваль – четыре концерта в Большом зале проходят в две недели и объединены темой музыкального археологизма, попыткой пересмотреть жестокий приговор времени.

Некоторые раритеты, звучащие в нынешних «рождественских» концертах (часто впервые в России), по праву музейных экспонатов, судя по всему, вернутся обратно в свои пыльные хранилища.

Маэстро, как кажется, пребывает сейчас в ауре благоприятствующих звезд. Триумфальное завершение прошлого сезона симфоническими «Песнями о Сталине» явно свидетельствовало о возвращении к дирижеру творческого вдохновения, начисто утраченного им в стенах Большого театра, в пучину которого столь опрометчиво рискнул погрузиться Рождественский в начале тысячелетия.

Открыла «фестиваль» Концертная музыка Хиндемита для духового оркестра с немецкой песней про принца Ойгена в середине. Музыка Мендельсона к трагедии Расина о вражде израилевых и иудейских колен «Аталия» оказалась отчасти пафосно-велеречивой, отчасти пресно-сентиментальной.

Рождественский выбрал редакцию друга Мендельсона, актера и певца Эдуарда Девриена, который после смерти композитора свел текст пьесы к монологу, чередующемуся с музыкальными (оркестровыми и вокально-хоровыми) номерами. Своими микроскопическими комментариями и чтением ремарок маэстро вводил в курс дела, а распевной декламацией коротких выдержек из монологов первосвященника Иодая давал почувствовать строгий и напыщенный дух классицизма (чего стоит хотя бы "Пора явить царя"!) – по хронометражу это было то, что называется необходимым и достаточным. Но как ни странно, самым запоминающимся событием первого вечера стало превращение не такого уж и раритета – изысканно салонного, куртуазного ля-бемоль-мажорного фортепианного концерта Моцарта № 9, в общем-то гениальной «безделушки», – во что-то очень серьезное и исповедальное. Удивительно прозрачно и грациозно для своей токкатной манеры солировала супруга дирижера Виктория Постникова. Более цельное единство стиля (а также более качественную и тонкую хотя бы по сравнению с прошлым сезоном оркестровую выделку) явил второй вечер, посвященный Франции, импрессионизму и мистике. Рождественский выбрал музыку Дебюсси к мистерии Габриэля д'Аннунцио «Мученичество Святого Себастьяна» и симфонический триптих для оркестра, хора и трех певцов Альбера Русселя «Вызов видений», навеянный путешествием автора по Индии.

Российская премьера «Себастьяна», давно лелеемая Рождественским, состоялась с третьей попытки: первые две, в 2001-м и 2002-м, увенчались памятной отменой концертов.

Современники не поняли Дебюсси, потомки почитают его как пророка новой музыкальной веры. Не менее знаковой фигурой был и д'Аннунцио – великий авантюрист, развратник и аморалист, политический деятель и авиатор, изобретатель символики и риторики итальянского фашизма, душевный друг Муссолини. До самой смерти поэта сопровождал гарем жен и любовниц (среди которых великая актриса Элеонора Дузе и великая танцовщица Ида Рубинштейн). Врожденная психическая аномалия (сильнейшее сладострастное возбуждение при виде крови) наполняла творения д'Аннунцио лесом отрубленных рук, кровавыми водопадами, незаживающими стигматами и перверсиями, достойными де Сада или Захер-Мазоха.

Мир «Себастьяна» – это мир чрезвычайно впечатлительного ребенка, который погружается в атмосферу христианского храма, где святые натуралистично корчатся в муках и плачут кровавыми слезами. Премьера в парижском «Шатле» в мае 1911 года стала сенсацией, предвосхитившей скандал с Фавном–Нижинским: в балетно-декламационной роли мученика выступала Рубинштейн (которой позже Равель посвятит «Болеро»). Скандальозный резонанс, женщина в роли святого, да еще еврейка («с волосатыми ногами», по выражению архиепископа Аметта) и лесбиянка – все это обострило отношения создателей с Ватиканом. Д'Аннунцио был отлучен от церкви, а католикам было запрещено чтение его произведений и посещение постановок его пьес. Дебюсси столь суровая кара не постигла. Московская публика, вдохновленная (удивленная, озадаченная) замыслом авторов и искусством исполнителей, словно побывала в нирване мистики и импрессионистских медитаций, правда, зал даже в воскресный вечер был далеко не полон – записные меломаны жаловались, что обычно «общедоступные» абонементы Рождественского подорожали, и теперь самые дешевые билеты стоят чуть ли не 250 руб.