Ольга Галахова
Немного похоже на капустник. Сцена из спектакля «Сон в летнюю ночь».
Фото Фреда Гринберга (НГ-фото)
Владимир Мирзоев поставил комедию Шекспира «Сон в летнюю ночь», вероятно, терзаемый полюсами, которые примирить сегодня почти невозможно: угодить публике ренессансной комедией, поставить пьесу Шекспира на кассу, поскольку теперь он ответствен как главный режиссер не только за свое высказывание, но и за то, какая часть публики воспримет это высказывание. Вместе с тем Мирзоеву хотелось сохранить статус дорогой ему безответственности и оставить за собой право быть свободным и не обременять себя среднестатистическим стандартом спектакля, который бы обладал качеством всеядности. Мирзоеву по определению в постановке необходим уголок театральной вседозволенности. Что же вышло из такой двойной ставки?
В первом акте репетиция по сути любительского спектакля ремесленным сословием – растянутый капустник, в котором пьеса «Пирам и Фисба» для Мирзоева – почти то же самое, что «Убийство Гонзаго» для Гамлета. Пусть репетиция полна глупой бессмысленности, пусть самодеятельным актерам в новинку себя преображать в Пирама и Фисбу, пусть смешна вся степень нелепости в дистанции между тем, кто ты и кого играешь. Однако способность к этой свободе от правил, клише, стандартов для Мирзоева и есть самое ценное, что дарит сценическое искусство, и чем наивней исполнитель, тем он бесценнее и дороже сердцу искушенного режиссера. Но загвоздка в том, что молодые актеры, призванные передать дух незатейливого любительства, ошибочно отождествили смысл с формой. Не обязательно быть бедным, чтобы играть нищего, и уж совсем не стоит любителя играть по-любительски. Как раз обаяние бестолковщины и прелесть наивной веры требует от актера особого мастерства, богатства придумок. Режиссер тут не помог артистам, которые ударились в отчаянный капустник, не сказать КВН, используя те же бедные мизансцены с заметной эксплуатацией авансцены. Тут много придумок, но мало находок. Играет живой оркестр, даже поют профессиональные певцы, вот проходит Индийский мальчик, ремесленники играют в трагедь, заламывая руки, отчаянно завывая, поют приглашенные профессиональные певцы.
Нет леса, который в летнюю ночь дышит волшебством, здесь не слышен шелест крыльев эльфов, а те метаморфозы нелепостей, которые случаются с людьми из-за ссоры богов, призваны доказать абсурдность миропорядка, а не гармонию дистанции между богами и подданными. Ведь пьеса Шекспира о том, что выходит, когда дистанция рушится. Кульминацией этого абсурда становится распря из-за Индийского мальчика, пажа Титании, которого хочет отобрать Оберон. Этот юноша – сын жрицы – Мирзоевым введен в список действующих лиц.
Таинство шекспировского леса Владимир Мирзоев превращает в арену. Во втором акте раздвинется занавес и на заднем плане мы увидим увеличенное во всю высоту сцены фото театрального зала. Дело не только в том, что весь мир театр, а дело еще и в том, что «весь мир – абсурдный театр». Поиск своей дражайшей половины во влюбленном и запутанном квартете Гермии, Елены, Деметрия и Лезандра у Мирзоева наделен прямо противоположным Шекспиру смыслом. У великого Барда влюбленные отступили от промысла как из-за ошибочного вмешательства богов, так и по своей воле, ошибка исправляется. В любовном квадрате каждый счастливо находит свою половину. В этом гармоничном разрешении и есть высший смысл миропорядка: жизнь – это шанс. Так у Шекспира, но не так у Мирзоева. Сцена в лесу, где влюбленная четверка засыпает, подвергнута остракизму критики как больше напоминающая гимнастический подиум, на котором сомнамбулически кувыркаются влюбленные, имеет у режиссера свое объяснение, для которого абсурдны чувства, что так изменчивы, когда в одну летнюю ночь у каждого из четверых объект страсти меняется по нескольку раз. Смешны не обстоятельства, в которые они попали, смешон мир, нелепы сами герои, изнуряющие себя нелепыми страстями.
Отсюда в спектакле ни один персонаж, быть может, за исключением Оберона Михаила Гейхмана, не наделен свойством актерской индивидуальности. Лица мелькают равнодушным калейдоскопом. Ни на ком не задерживается взгляд, никого не удерживает память. Контрапункт слова и пластики, которым так мастерски владеет Макс Суханов, актер, понимающий Мирзоева, вероятно, как никто, умеет разнообразить задачу режиссера в том, как превращать текст в театр. Во «Сне в летнюю ночь» молодежь старается повторить хором сухановский стиль – в результате ни хора, ни стиля, ни лиц. И кажется, дело здесь не только в степени мастерства.
Владимир Мирзоев – режиссер со своей системой убеждений, один из немногих, кто теоретически, а не по наитию обосновывает свой театр. И вот здесь оказывается, что общее ему важнее частного совершенно не случайно. У него есть свой предрассудок любимой мысли, который становится почти навязчивой идеей, поскольку мир подтягивается до мирзоевской мысли. Открыть пусть не окно, но створку в меняющуюся вокруг жизнь режиссер никак не может. Он находит все новые и новые доказательства на разном материале, чтобы убедить мир в том, что если и возможно обнаружить смысл, то это будет смысл абсурда. Беккет, Ионеско, Пинтер – хорошие писатели, но Шекспир не хуже, особенно если стоит все-таки в другом ряду.
