Жизнь воображения

Римского-Корсакова в Мариинке сейчас любят больше других. Сцена из оперы «Снегурочка».
Фото ИТАР-ТАСС

Мариинский театр представил премьеру, пожалуй, самой популярной оперы Римского-Корсакова, которую принято называть еще и «самой поэтичной», – «Снегурочка». Этот композитор нынче вообще в центре внимания театра: в репертуаре уже есть «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» и «Золотой петушок», а в программе грядущих «Звезд белых ночей» заявлены (правда, в концертном исполнении) менее популярные оперы – «Млада» и «Майская ночь». Причем в первоначальной, авторской редакции.

Нынешнюю постановку «Снегурочки» – уже четвертую по счету на Мариинской сцене – можно назвать гергиевской. Хотя Валерий Абиссалович выступает музыкальным руководителем и дирижером спектакля, а право называться постановщиками разделяют режиссер Александр Галибин и художник Георгий Цыпин, Гергиев – еще и идеолог.

Задумывалась эта работа лет десять назад. Спектакль «делался» в расчете на Ольгу Трифонову: она неоднократно пела партию Снегурочки в концертном исполнении. Несомненно, Гергиева помимо, собственно говоря, музыки самого композитора привлекал сюжет, в котором древнеславянские фольклорные мотивы солнцепоклонничества переплелись со вполне «идеологическими» и столь близкими маэстро поисками изначальной гармонии мироздания.

Режиссер и художник прежде всего превозносят музыку Римского-Корсакова (что, естественно, если дирижирует и руководит Гергиев), говорят: один – о сакральности, другой – о космичности и сочетании ее с древностью и примитивом. На сцене это выражено через обилие символов: они «шифруются» в костюмах (есть персонажи, вместо головы у которых яйцо, и персонажи, вместо головы у которых домики-аквариумы), выражены в сценографии (среди сакральных символов-муляжей из пластика можно обнаружить Пернатого Змея – Кецалькоатля, почему-то о двух головах).

В «Снегурочке» есть даже свой режиссер по пластике – Александр Илиев. Если бы не это, то Галибина можно было бы заподозрить в самоцитировании: некоторые пластические сцены этого спектакля удивительно похожи на массовые сцены из «Сказания о царе Петре и убиенном сыне его Алексее» Горенштейна на сцене Александринки. А из последнего его спектакля на той же сцене – «Ангажементе» Князева-Чехова явственно процитирована основная смыслонесущая идея: жизнь реальная и жизнь творческая (будь она реализована в виде чеховской «Чайки» или «Снегурочки» Римского-Корсакова) перетекают друг в друга как песок в песочных часах. Видно, мысль эта как-то особенно близка режиссеру: жизнь в шестом измерении – измерении воображения – порой становится реальнее жизни обыденной. Или по крайней мере красивее, концептуальнее и интереснее.

В Мариинке сцена поделена «концептуальным» цыпинским занавесом на две части – авансцену и собственно пространство, на котором разворачивается действие сказки. Занавес – это обшарпанная стена петербургского дома: в одной из сцен Леший из сказки оказывается дворником, везущим мусорный контейнер, а «сказочные» слепые в черных плащах и каких-то маскарадных масках выбрасывает белые листы бумаги на эту петербургскую улицу, которую дворнику-лешему приходится убирать.

За занавесом же происходит жизнь удивительная – сказочная, многокрасочная и яркая. Прямо по сюжету оперному: про любовь Весны и Мороза, породившую Снегурочку, которая, познав любовь земную, растаяла под лучами не по-сказочному ревнивого Ярилы-Солнца. А царь Берендей сказал, мол, ничего страшного, зато Ярило-Солнце смилостивится и на земле воцарятся мир и благоденствие. Такая вот сказка про снежную девушку и солнцепоклонников.

Санкт-Петербург