Моцарт приходит тихо

Памятуя о том, что хорошего не может быть слишком много, приходится признать, что декабрь выдался в этом смысле очень тяжелым. Не всякий меломан способен выдержать те объемы звездности и величия, которые ему были предложены. Ощущения порой притуплялись от невозможно быстрого переключения со Спивакова на Ашкенази, с Березовского на Кисина, с Вальтраут Майер на Джесси Норман, а с нее - на Хворостовского, с дзеффиреллиевской "Травиаты" на заранее и поспешно объявленного перверсивным "Ромео" в Большом театре. И так далее. Исполинов музыки на московском пятачке собралась целая толпа, и они буквально наступали друг другу на пятки, записные же меломаны были вынуждены отправляться в концерты, как к станку. И вот в Москву, порядком подуставшую от блеска и суеты большого музыкального света, пришел Моцарт, пересилив своим лучезарным светом природу, у которой нет плохой погоды.

На сцену Дома музыки нездешней походкой пришельца тихо и просто вышел Михаил Плетнев. Думается, что в сознании понимающих он как пианист занимает сегодня примерно то место, которое некогда занимал Горовиц (конечно, не в буквальном смысле). Зазвучал Моцарт (сонаты до-мажор и фа-мажор), и сразу стало ясно, чем открытие фестиваля "Моцартиана", такое скромное и камерное, отличалось от всех этих бурливших до него статусных и тусовочно-представительских концертов. Там атмосфера маркетинга и хай-истеблишмента порой шумно захлестывала музыку. Здесь было жреческое, без всякого треска и пафоса служение ей в тишине. Там порой было слишком много внешнего эффекта, бисера - здесь абсолютная отрешенность от суеты и погруженность в глубины духа. Плетнев есть Плетнев. И в этой светлой молитве не было ни грамма претензии на то, чтобы чем-то удивлять и поражать. Кредо Плетнева-музыканта - быть, а не казаться.