Выше любви

Евгений Миронов, по мнению Някрошюса, играет Лопахина слишком мягко. Сцена из спектакля 'Вишневый сад'.
Фото Михаила Циммеринга (НГ-фото)

Для публики - испытание. Шесть с половиной часов! Четыре чеховских акта разделены тремя антрактами, в которые посещение буфета - не забава, а насущная необходимость.

Сначала не верилось в саму возможность такого, потом же спектакль затягивал и какой-то затянутости не чувствовалось: "Вишневый сад" идет почти столько, сколько должен был идти. Игорь Ясулович, Павел Хомский, Анатолий Адоскин, актеры Театра Моссовета, имени Вахтангова, ТЮЗа сидели, как прилежные ученики.

Театральный проект, в котором заняты Международный фонд Станиславского и вильнюсский театр "Мено Фортас", не хочется называть антрепризой, поскольку этим словом у нас принято определять халтуру. Однако же это, конечно, антреприза, если иметь в виду принцип организации, когда режиссер набирает труппу из актеров разных театров и ставит спектакль, стараясь, чтобы эта разница не особенно чувствовалась.

"Вишневый сад", что немаловажно, - первая работа Някрошюса на "театральной" родине. Он учился в ГИТИСе, в Москве его любят, но никогда до сих пор он не работал с российскими актерами.

***

Первое, на что обращаешь внимание, - избыточность актеров. В своих спектаклях Някрошюс часто доверял игру двум или трем, остальные же, казалось, исполняли технические роли. Здесь почти каждый - знаменит (и может показаться, что, соглашаясь на скромную роль, надеялся на большее, а иногда и пытается сыграть больше, чем нужно).

Людмила Максакова, Владимир Ильин, Алексей Петренко, Ирина Апексимова┘

Сразу не скажешь, хороший ли получился спектакль или плохой. О спектаклях Някрошюса и не принято рассуждать в таких категориях.

Вроде бы возьмешься перечислять чеховских персонажей, и выйдет, что половины в спектакле нет. Актеры выходят, что-то говорят, но о чем, что хотят сказать - непонятно. Нет Шарлотты, непонятно, что такое у Някрошюса Фирс, Яша, Епиходов, непонятно, зачем режиссеру потребовалась еще одна девушка, почти безвылазно находящаяся на сцене.

А рядом - несколько замечательно сыгранных ролей: Варя (Инга Стрелкова-Оболдина), Аня (студентка Щукинского училища Юлия Марченко), несколько очень сильных сцен у Раневской - Людмилы Максаковой и - Лопахин, выдающаяся работа Евгения Миронова. Можно было восхищаться его умением вести роль в телевизионном марафоне "Идиота", но куда сложнее почти то же самое "выдержать" на театре. У Миронова - очень тонкая, сложная работа (говорят, Някрошюс от этой тонкости просил даже уходить, играть жестче, грубее).

Някрошюс обращается с чеховской пьесой как с мистерией, с историей, наиболее полно и точно описываемой с помощью простых древних образов, так что каждый герой у него, наверное, соответствует какому-то определенному архетипу. Подыскивает всему какие-то ритуальные, первобытные "объяснения". Во втором акте, когда Лопахин пытается разжечь костер, спичка гаснет, а другой у него нет, ни минуты не думая, он хватает два камня и принимается высекать "первобытную" искру. Бал в третьем действии больше похож у Някрошюса на средневековый карнавал, где катаются по полу и прыгают на одной ножке.

Можно сказать еще, что спектакль строится по принципу лабиринта, где много тупиков, где каждая следующая метафора или развернутый в пространстве образ не обещают связи с предыдущим, не становятся ключом к прежде введенным шифрам и почти ничего не скажут о будущем.

Някрошюс отыгрывает почти каждое чеховское слово, каждому пытается найти метафорический эквивалент. При этом часто становится первооткрывателем, замечая в "заезженном", замусоленном тексте прежде не слышанное. К примеру, Варя, разыскивая сестру (что Петя объясняет боязнью оставить их с Аней наедине), не на шутку встревожена. Покуда Аня получает удовольствие от революционных монологов вечного студента, Варя бежит к реке, прыгает на одном месте, выглядывая по сторонам, так как в памяти - незаживающая рана от смерти утонувшего в реке брата.

Покупая сад, Лопахин вспоминает, что дед его и отец были здесь крепостными. Рассказывает и стучит - куда-то в пол. Как будто попадает в пространство древнего, продуваемого мира, где можно достучаться до деда и отца, которые должны знать, что их сын и внук купил вишневый сад. И они, кажется, слышат Лопахина, так как в ответ на его удары раздается глухой барабанный отзвук. И в этот перестук, сперва тихо а потом громче и невыносимее врывается щебет птиц. Лопахин прячется ото всех в свое пальто, пригибается, и уходит. Так кончается третий акт.

В этом спектакле Лопахину с самого начала неловко, даже стыдно предлагать известный ему "выход". Стоит труда, напряжения сил произнести эти слова: "И надо вырубить старый вишневый сад".

***

Другие находки больше похожи на фокусы (тем более что фокусов Шарлотты как таковых в спектакле нет).

Гаев в художническом берете долго носится с разорванной парижской телеграммой и наконец кидает за кулисы. Раздается звон стекла, грохот, и с той стороны на сцену летит облако пыли. Вот он и столетний шкаф! Если говорится о конфетах, то сразу же возникают горсти, горсть - Ане, горсть - Варе. Из фантиков Гаеву складываются погоны, конфеты бросают в зал. Слова Гаева "Я - человек 80-х годов" вызывают дружный смех, - хронологическая отсылка сейчас напоминает о болтливых годах перестройки.

Спектакль Някрошюса прекрасен в пересказе. Достаточно вспомнить, как Аня, когда сад уже продан, дыханием согревает рукавички и надевает их на руки озябшей Раневской. Она же, готовясь к новой жизни, примеряет Петины очки.

Выходя встречать парижских гостей, Варя собирает большую толпу, и, сгрудившись у дверей, спиной к залу, домашние принимаются размахивать руками, и в этой толпе оказываются и те, кто встречает, и те, кто приехал. Раневская же поднимается на сцену сбоку, берет банкеточку, вытаскивает ее на середину, ложится, и Фирс подкладывает ей под голову валик. Детская - это место, где уютно, можно лечь и свернуться калачиком: "Я и теперь, как маленькая!" Она лежит, а мимо нее проходят обитатели дома, которых ей предстоит узнавать (Дуняша неловко кладет цветы, точно перед ней не живая Раневская, а только тело, которое они не встречают, а провожают в последний путь).

Тихие сцены у Максаковой сильнее, чем те, в которых положено кричать с надсадой. Чем когда приходится ломать, перебивать только что найденное состояние: рассказывая про "свои грехи", она ложится на сцену, но тут же вскакивает, чтобы положить набок и стулья, по одному. Лопахин же слушает ее, опустив мужицкие, привычные к простому труду руки. Дослушивает и целует, встав на колени, а потом ложится так же, как она, в ту же сторону.

Что-то так и остается непонятым. Что-то принять невозможно. Невозможно представить, например, чтобы Петя, подтягиваясь на кольцах, мог отмахиваться от слов Раневской ногами (и даже ударяет ее ногой в грудь). Физиологически неприятно смотреть, как Фирс обильно чихает прямо на Раневскую, которая, чтобы заглянуть ему в лицо, подползает и заглядывает - не спит ли на ходу?

К слову, Някрошюс, можно сказать, снимает этот трагический мотив: в финале Фирс просто медленно садится и прячется за стулом, из-за которого так же медленно подымался в начале спектакля.

Дом не забивают, его взрывают. В наше время такой выход, конечно, естественней. Не топоры стучат, а глухие взрывы.

Никто и не уезжает. Лишь отойдя на край сцены, надевают смешные заячьи ушки. Зайчики - тоже что-то из детства.