Грустный Беккет

"В ожидании Годо" написана Беккетом на французском языке в 1949-м. Во Франции впервые прочитана на радио в 1952-м, впервые поставлена в 1953 году. Этой "нехорошей пьесой" (для советского театра) бредили молодые режиссеры эпохи застоя и мучились от невозможности ее поставить. Поставили только после перестройки. На представлении этой великой пьесы Театром Руставели в Москве мне все время вспоминался известный афоризм Арто: "Ничто не устаревает так скоро, как авангард". Публика в Москве внимала тексту с уважением, но чувствовалось, что пьеса для русской театральной публики сейчас не столько устарела, сколько опоздала.

В Грузии иная картина.

Начнем с того, что Роберт Стуруа вместе с завлитом театра имени Руставели Лили Попхадзе сам выступил автором перевода, кстати, с давних лет с этого Стуруа начинал и все свои шекспировские постановки. Они стали первыми переводчиками "Годо" на грузинский. Перевод, я считаю, блестящий, выполнен с английского варианта пьесы. Имя одного из героев Беккета "Эстрагон", для европейцев просто "тархун", одна из излюбленных трав грузинской кухни. Уменьшительные имена героев - это реальные грузинские слова: "Диди" - "большой", и его играет высокий мощный артист Леван Берикашвили, а "гого" - означает "девочка", поэтому переводчики заменили его на более нейтральное "Роро" для персонажа Зазы Папуашвили.

Манифест условного театра, коим является эта пьеса, звучит для тбилисской публики крайне современно, литература абсурда заметно влияет на молодое поколение в грузинской драме. Грузинское обретение театра абсурда продиктовано самой жизнью на реальных улицах, с томительной неумолимостью разыгрывающейся по принципам абсурда.

Спектакль Роберта Стуруа, как сначала показалось, полностью следовал воле автора. Многое досконально, в мелочах исполнено художником и артистами. Но только это дерево, заявленное у драматурга, - жуткий конструктивистский монстр на фоне марлевого задника, выполненный в духе Мондриана, изобретение художника Мириана Швелидзе, который некогда сотворил рваный белый кокон для сценического пространства "Кваркварэ" и живое покрывало сцены в виде карты Англии для "Ричарда Третьего" - двух старых блестящих спектаклей Стуруа. Этому дереву с фонограммы слащаво поют с англо-американским акцентом "О, Танненбаум", рождественскую немецкую песенку. Светлый праздник заявляет о себе грустно, возможно, потому, что он - одно из доказательств постоянной повторяемости и хождения по кругу.

В момент, когда под жуткий громогласный музыкальный аккорд нелепые корявые ветви этого дерева за веревки вздернули к небу, зловещая и нелепая эта мизансцена заставила задуматься. А отчего же выглядели марионетками не все одушевленные персонажи представления? Папуашвили и Берикашвили играли так виртуозно, что, кажется, двигался каждый дюйм от пальцев рук до пальцев ног в их хорошо налаженном и настроенном театральном организме. Роли этой парочки лепились в ключе фарсовой цирковой буффонады. Когда приходит другая парочка, то первая становится их зрителями. "Это театр, нет, цирк, нет, кабаре", - вопрошают друг друга Роро и Диди. Лаки и Поццо не могут не сыграть представления, так как новоприбывшие были не то иные, как Актер и Режиссер.

Амиран Амиранашвили, которому Стуруа поручил роль Поццо, самого, казалось бы, малосимпатичного и точно уж ироничного авторского персонажа, в утрированной манере копирует черты облика самого Стуруа. И вдобавок режиссер наделяет его зонтом, канотье и слегка степующей походкой - то есть визитной карточкой, а грубо говоря, штампами режиссерского почерка Роберта Стуруа. Кроме того, вся эстетика спектакля выдержанно и аскетично обуздала режиссерскую фантазию, которую принудили ни в коем случае не обратиться к каким-либо изыскам и - не приведи Господи - новациям.

И все здесь вольны играть как угодно, мизансцены и движение актеров имеют не меньшее значение, чем текст, веревок ни на ком нет. Есть лишь один персонаж на привязи - Лаки в замечательном исполнении Гоги Гвелесиани. То есть - Актер. В драной шляпе а-ля Бонапарт, в древнем камзоле и с длинными седыми волосами (что также полностью соответствует беккетовской ремарке), он и андрогин, и двуполое создание, и животное, и кукла, и автомат. Знаменитый долгий и бессмысленный монолог Лаки - в спектакле Стуруа не что иное, как набор отживших свой век театральных текстов.

Спектакль Стуруа пронизан убийственной самоиронией. Его "иронический двойник" с издевательским именем Поццо возвещает о своем противоречивом отношении к Лаки - это и ученик Поццо, и его же учитель, и верный слуга, и предатель, и старая кляча, которая старается и ничего у нее не получается, и надоевшая вещь, от которой мечтаешь избавиться. Из демонстративно открытого у всех на глазах люка высовывается таинственная рука и развенчивает Актера, снимая с него шляпу Бонапарта. Потом он покорно утащится на веревке вслед за уходящим со сцены Поццо. И кажется - да, они были здесь много раз, да, вы их видели, но вернутся ли они - уже сомнительно.

"В ожидании Годо (часть первая)" - а Стуруа поставил лишь первый акт пьесы Беккета - своеобразная эпитафия условному театру, одной из ярчайших страниц великого театра ХХ века, здесь, быть может, спета отходная всему уходящему старому театру. В конце герои спектакля исполняют песенку о собаке, которая у Беккета предваряет второй акт пьесы. Это повторяющееся произведение - аналог нашей песенки о попе и его собаке. В грузинском переводе заканчивается эта песенка так: "И получила она удар по голове, и ее душа отлетела". Эти слова - "о т л е т е л а д у ш а" - в финале произносит громовой и бесконечно усталый голос свыше, и персонажи спектакля, указующе вздымая вверх руки, кричат "Годо!".

И можно было бы испугаться за такие настроения у Стуруа, если бы не его обещание на пресс-конференции, что в скором будущем он поставит второй акт: "Но это будет уже совершенно другой спектакль".