Григорий Заславский Все, кроме Иванова (его играет Такэмори, первый актер труппы, тот, что ведет у Сузуки ежедневные актерские тренинги) и Анны, у Сузуки передвигаются и "живут" в больших, высоких корзинах - снизу торчат босые ноги, сверху одна голова. Половина лица скрывается под маской, какие у нас продавались прежде в магазинах игрушек: очки, крючковатый нос и черные мохнатые усы.
Иванов читает. За его спиной в шкафу стоят ряды журналов (как потом выяснилось, это коммунистический журнал "Реформа" за 1937 год). Анна, одетая в кимоно, вяжет длинный коврик, спрятав лицо под широкополой шляпой. Перед ней - чайник и пиала с чаем, который она будет себе подливать по ходу спектакля. Все, что вокруг, представляется как бред, как плод больного воображения Иванова: и Боркин, который пугает не тем, что целится из ружья (как у Чехова), а тем, что неожиданно заваливается на стол, за которым читает Иванов; и гости Лебедева, которые семенящей походкой передвигаются в своих корзинах. Смотришь и - "считываешь". Не танец, а шабаш в корзинах, торжество демонов, которые, не покидая корзин, прыгают неестественно высоко-высоко.
В этом сонме почти теряется, с ним почти сливается Саша: лишенная маски, то есть отличная от других открытым человеческим лицом, она во всем остальном - такая же недотыкомка и бесенок. Ее, как и прочих, Иванов боится и прячется от нее, как от всех прочих, - забираясь с ногами и замирая на корточках на стуле. Замер - и как будто недосягаем уже, как будто невидим для одолевающих его бесов, сидит, нахохлившись, озирается и точно боится, что призраки будут прибывать, как вода, и затопят его.
В "приготовлении" спектаклей Сузуки пользуется правилами японской кухни, вернее, одним из них, которое гласит, что смешивать можно все, кроме земли и неба. Маски, корзины, пластика, позаимствованная, кажется, у восточных единоборств... Сюда же - мелодии послевоенной эстрады, песня, в которой поется, что счастье обязательно наступит, наступит завтра... И всему найдется оправдание. Понятен выбор музыки: капитуляции и "энергии поражения" Иванова Сузуки ищет созвучие в настроениях только что капитулировавшей Японии. А музыка в спектакле растворяется и глохнет в разнообразии звуков: в шарканье корзин, ритмичном постукивании посохов, с которыми выходят на сцену мужчины, мягком шелесте инвалидных колясок (массовку в инвалидных колясках Сузуки "решает", как греческий хор). Сюда же относится и разнообразие интонаций, которое в японском может совершенно менять смысл одинаково написанных слов. В японском языке, например, нет синонима слову "еврейка", но произносит его актер с такой интонацией, что оно приобретает оскорбительный смысл.
Самое сильное напряжение у Сузуки выражено наиболее просто, без затей. После слов Иванова Анна не падает, не рыдает. Она садится в инвалидное кресло и свешивает голову на плечо. Все.
Отжав текст, режиссер не выбросил ничего из того, что помнится из пьесы: и Саша, которая предлагает бежать в Америку, и трио дожидающихся Иванова "выпивох" (пьют, конечно, нашу "Столичную" и пьют по-русски, громко кряхтя), и Сарра, предлагающая Иванову почитать и поговорить, как раньше...
Потеряв Анну, Иванов теряет последнюю связь с миром. Наступает конец игры: он сам забирается в корзину, глядит из нее в неопределенное далеко затравленно и болезненно. А вокруг - прыгают и "корчатся" другие такие же корзины-призраки, из которых раздаются щелчки и свист. Корзины раскачиваются, пытаясь увлечь и Иванова в свой "хоровод". Вдруг падают навзничь все и замирают. И Иванов замирает. Не стреляется, поскольку сил на это уже нет. Просто замирает. И голова его падает на край корзины.
После репетиции Сузуки подходит к нам, чтобы объяснить то, что мы могли не понять: у людей, которые окружают Иванова, одубела кожа, корзины "изображают" эту самую одубелость; они ничего уже не слышат и не воспринимают, превратившись в жутких насекомых, как у Кафки, "есть только Анна и Иванов, остальные давно уже перестали быть людьми". И он один среди них - тонкий и деликатный, но никто не в силах заметить его утонченности и чувствительности. Я спрашиваю его о самоубийстве Иванова и соответствующей японской традиции, к которой, к слову, прибег и любимый Сузуки Юкио Мисима. Сузуки смеется: "Я тоже, наверное, покончу жизнь самоубийством, если в Японии все будет плохо". И непонятно, шутит или нет.
Дарья Гармоненко 