Григорий Заславский Для тех, у кого мало времени, - в телеграфном стиле. Во МХАТе имени Чехова вышла премьера - "Тот, кто получает пощечины", пьеса Леонида Андреева, два часа сорок минут с одним антрактом. Постановка Райи-Синикки Ранталы (Финляндия) приурочена к юбилею Виктора Гвоздицкого - 50-летию со дня рождения и 30-летию творческой деятельности. Хотя рядом с бенефициантом еще несколько хороших актеров и играют они хорошо (и Владимир Кашпур, и Станислав Любшин), идти на "Тота┘" стоит из-за Гвоздицкого. Знать его мудрено, поскольку Гвоздицкий почти не снимался в кино и совсем не появляется в сериалах. Между тем, быть может, лучший актер нашего времени. Или - один из них. В данном случае его участие оправдывает затею.
* * *
Роль Гвоздицкого начинается в ложе. Сидя в пальто и цилиндре в директорской ложе чеховского МХАТа, он молча наблюдает. На сцене уже говорят, уже ходят. И судя по всему, действие происходит в провинциальном цирке. Потом он встает, через партер проходит на сцену и сразу же принимается переобуваться в длинноносые, уродливые клоунские башмаки. Со множеством мелких движений - с подробностями, которыми славится его игра.
- С кем имею честь?
- Я не знаю┘ я не знаю┘ - видна растерянность в его глазах. Кажется, в эту минуту действительно не знает. Он вообще никогда не обманывает.
Глаза Гвоздицкого - зеркало его души. Такие большие глаза на "не таком лице", будто специально созданном, чтобы "торчать" из костюма Пьеро, в котором Тот, которого играет Гвоздицкий, выходит на манеж, чтобы получить очередную порцию пощечин.
Пьеса - многословная, полная "философистики", как большинство пьес Леонида Андреева. Но роль Тота выбрана точно, роль, конечно, его. Герой, несчастный в любви (кажется, все его герои - в любви несчастные). И ищущий любви (как многие другие его герои). Мучимый неактуальными, экзистенциальными вопросами, прячущийся от них в цирке, где они и настигают его. Муки рассудка, муки сознания. Все, что внутри.
У Юрия Кузнецова есть строчки: "Звать меня Кузнецов. Я - один, остальное - обман и подделка". Конечно, нельзя эти слова буквально переносить на театр, но, в общем, они близки к истине. Гвоздицкий - неисправимый перфекционист. Он всегда стремится к недостижимому идеалу, пределу игры-существования. И одинок - не потому, что стремится к одиночеству, просто "на старте" он вырывается резко вперед и догнать его уже почти невозможно (и мало кому по силам). Взыскательность, тоска по совершенству (кому это сегодня знакомо?!) в нем счастливо или, наоборот, несчастливо соединились с умением добиваться совершенства в каждой роли. Трудно ему соответствовать, а "приседать", смирять себя он так и не научился┘
Вот и выходит, что рассказ о Гвоздицком может быть только грустным.
Хотя нет. Почему? В программке, приуроченной к премьере и к юбилею, поражает, с каким теплом, какой добротой отзываются о Гвоздицком коллеги. Даже не склонные к сентиментальничанью, как, например, Андрей Мягков. Почему они так добры к нему? Осмелюсь предположить: в нем, как в гении, не видят соперника.
Для Табакова, художественного руководителя театра, Гвоздицкий, вероятно, то же, что и для Ефремова (и то же, что для Ефремова были Смоктуновский, Борисов, то есть - драгоценные чужаки). Но ценность Виктора Васильевича для Олега Павловича очевидна, и вот он подыскивает ему роли, зовет режиссеров, составляет особый репертуар. Все это вызывает уважение, поскольку скорее всего он Табакову не близок - манерой, бесконечной рефлексией, обращенностью в прошлое; по отсутствию побочных занятий┘ И все это, вероятно, одновременно и увлекает его в Гвоздицком.
Может, Гвоздицкий был бы уместнее не в Художественном, а в Малом. Не в конкретно-исторических условиях, а - вообще. Школа, полученная в Ярославском театральном училище, тому порукой (в Малом всегда любили выучеников провинциальных школ).
Как пишет Вячеслав Невинный в уже упомянутом буклетике, "он - артист провинциальный, как и я. Это замечательно, потому что провинциальный артист ближе к такому обтрепанному нынче слову, как профессия". Трудно утверждать, что именно там научили его профессии, которой, наверное, научить нельзя (сам Гвоздицкий говорит, что профессии может научить только сам театр - стены, лестницы, зеркала, вещи┘). Но именно в Ярославле, думается, он научился отношению к делу, отношению к театру. Строгому. В Ярославле, говорит Гвоздицкий, он научился главному - жить в театре. Если можно так сказать, уметь лишнее и ценить эти лишние умения. И пользоваться ими.
Вещи учат профессии. Не могут не учить, если, например, в первом действии "Трех сестер" Гвоздицкий выходил "в шпорах" Массальского, во втором - в кителе Соболевского, а на дуэль уходил в пальто, которое носил Евстигнеев.
* * *
Сегодняшнее время впору сравнить с эпохой "борьбы с излишествами". Тогда боролись с архитектурным декором, сегодня лишней кажется всякая подробность, в том числе и в актерской игре. Уходит потребитель, которому нужны были эти излишества. "Тайны профессии", в которые "уходит" Гвоздицкий, перестали "продаваться".
Кажется, Гвоздицкому даже нравится, когда играть трудно. Значит, его актерский аппарат будет работать на пределе, на самых больших "оборотах". И будет громко, и будет тихо, и будет страдание без слов┘ И только слов без страдания не будет. Когда его некому выслушать на сцене, он принимается соревноваться с самим собой, с теми, которых он сыграл прежде в спектаклях Николая Шейко, Михаила Левитина, Камы Гинкаса и Олега Ефремова.
Разность интонаций, богатство интонаций снова напомнит о Малом театре - не речь, а музыка речи, со взлетами, падениями, крещендо, фортиссимо и, без паузы, "обрушением" в пиано┘
К чему писать юбилейный портрет, когда - счастливый случай! - можно написать портрет актера в роли? Тем более что вообще о Гвоздицком написано много. Он воспет лучшими режиссерами и, кажется, всеми критиками.
Тот, который получает пощечины, - вариант чеховского Соленого. Гвоздицкий в этой роли "спокойно инфернален", по меткому выражению понимающего его режиссера. Его сосредоточенность, напряжение сил завораживают, так что кажется, Тот гадает взаправду, ведает, что говорит наезднице Консуэлле, в которую безнадежно влюблен.
Сосредоточенность преображает его "не такое лицо", любовь и боль так перемешаны во взгляде, что разделить их уже невозможно. И эта спутанность, единство крайних состояний, возвращают к прежним ролям Гвоздицкого и заставляют думать о еще не сыгранных ролях.
"А что такое смерть?" - спрашивает Тот, приготовляясь к смерти. Гвоздицкий умеет задавать такие вопросы, показывая и ужас смерти, и страх любви. Страх всех бездн, перед которыми бессильна человеческая природа и в которые проваливаться природой и суждено. Этот последний ужас в его глазах - глазах страдальца и глазах мучителя и убийцы - вызывает сочувствие. И откладывается в памяти как знак его игры. Рядом с боязливым безумием в глазах Смоктуновского, с высокой суетой Олега Борисова.
