Певцы убийства и насилия

Террор в русской литературе никогда не был серьезно востребован. Идеи более высокого порядка - духовные коловращения Достоевского, трагикомическая блажь Чехова - поглотили примитивный, в общем-то, сюжет о бомбометателях. В литературу терроризм проникал из газет как отклик широкого общественного звучания. Маститые писатели с ним не связывались - были дела поважней, а вот второразрядные писаки "надсажали" бумагу, давая в красках убийства Александра II, Плеве, Столыпина. Вдруг и им славы прибавится. Тогда, на рубеже столетий, терроризмом еще считалась охота на матерых государственных волков, а не на обывателей. Обыватели-то как раз потирали ручки за обедом после новых взорванных карет.

Один из первых, кто ввел террористов в художественное измерение, - Леонид Андреев. "Рассказ о семи повешенных" переиздавался до смерти писателя более двадцати раз. Внушительные психологические портреты мужественно встречающих эшафот людей, почти святых, сильно стимулировали сочувствие обывателей, а многим адвокатам дали сделать карьеру.

Но был и другой взгляд. Василий Розанов, люто ненавидевший революцию, в пух и прах изничтожал в своих критических статьях романтический ореол вокруг террористов (дескать, этим трусам только бы пальнуть и убежать). А самого Леонида Андреева ехидно уличал в желании потрафить скверному вкусу сентиментальной публики. Позднее знаменитый участник боевой организации эсеров Борис Савинков в своих "вороных" мемуарах дал более достоверное описание быта террористов. За общей идеей жертвенности скрывались, выяснялось, абсолютно разные личные мотивы. Тщеславие было далеко не последней причиной, по которой студенты и институтки клали за пазуху динамит.

В современной литературе о терроризме нарциссизм уже цветет и пахнет. Один из самых самозабвенных нарциссов, Ярослав Могутин, чувствует себя в означенной теме как вилка в розетке. "Конечно, это дело вкуса, но лично я из всех существующих терроризмов (исламский, мусульманский, ирландский etс) предпочитаю чеченский, кажется, мое имя до сих пор значится в их расстрельных списках". Это чистая провокация, не принимающая и не отрицающая террор. Так как Могутин мыслит себя в литературе вечным заложником читательского произвола, этический выбор ему чужд. Напротив, лишь самые экстремальные темы, в том числе и терроризм, могут спасти его уязвимое эго. Положение нарцисса крепко связывает писателя и террориста.

Но рядом с Алексеем Цветковым-младшим даже Могутин выглядит архаичным ландышем. "TV для террористов" - великолепная антиутопия, где главный герой делает специальные программы, мнимо выполняющие требования бандитов. В рассказе терроризм - это упоительная игра с информационным пространством, где проглядывают контуры возможной реальности. Поэтому фигуры террористов одновременно устрашающи и нелепы, а их брутальность воистину театральна. Впрочем, литературное шоу теракта не отменяет реальности пророчества: "Никакого штурма не будет. Из нашей телекамеры┘ незаметно сочится прозрачный снотворный газ".