Майя Крылова В Большом театре показали питерского "Щелкунчика". Балет Мариинского театра - зрелище с плохой хореографией Кирилла Симонова (подробности см. в "НГ" от 14.02.01). В визуальные лидеры сразу выходит автор концепции, постановщик и художник Михаил Шемякин. Череда его сценографических прибамбасов - единственный способ рыхловатой (местами и невнятной) режиссуры балета, созданного в весьма вольных отношениях с музыкой.
В океане кринолинов, треуголок и длинных носов все эксцентричное, аттракционное, диснейлендовское, будь то дивная сцена прохода гостей в бочкообразных шубах или монтажный бой с мышами. Шемякин создал мир демонстративно вещный, плотно, под завязку, набитый штуками и штучками, предметами и предметиками. Если б его не сдерживали рамки Мариинского театра, он мог вообще обойтись без танца и сделать другой авторский проект - балет объектов. В этом же спектакле Шемякину нравится фанфаронисто забавляться, сминая имена, стили и эпохи в слегка сумасшедшие культурные "складки". Вот серый в прямом и переносном смысле кардинал Крыселье: у Гофмана такого нет, а здесь этот персонаж обозначает общественную структуру зловеще-комического мышиного царства и - вместе с семиголовым Королем - венчает систему животной травестии. Или человек-муха: как будто шарж на голливудский ужастик про человека-муху. Нарочито разваленные развалины, арендованные у художника Каспара Давида Фридриха. И костюмы "умри, Чехов": герои одеты в зеленое с розовым, а-ля "Наташа, родственница трех сестер через мужа".
Путь к сердцу зрителей этого балета лежит через желудок, и спектакль в первую очередь должны смотреть сладкоежки. О здешней раблезианской снеди должно складывать поэмы: Шемякин буквализировал гофмановский рассказ про обжорное королевство. Кажется, что толстеешь от одного только вида всех этих сыров и колбасных гирлянд, обглоданных кабаньих голов, гигантских пирожных, облитых глазурью, пестрых колонн из теста, покрытых жирным кремом. Еда здесь - единственная безусловная реальность, она же - сакральность. И словосочетание "сладкая жизнь" не просто воспринимается буквально. Его еще нужно умножить на сто: Шемякин стремится убрать "сиропность и сахарность" через усиление и того и другого.
...У Гофмана с Чайковским существует как бы двоемирие. Добрая семья, милый уют. И сплетенные с этим фантасмагории - из разряда ночных страшилок воспитательного назначения, что рассказывают детям перед сном. "Щелкунчика" у нас обычно так и ставили. У Шемякина дуализм снят, тут совсем другая сказка. И несчастная домашняя жизнь Маши, и ее "то ли сон, то ли явь" приключение на фоне черного снега - разные грани одного выморочного бытия. Единственная перспектива - исчезнуть из злобного мира. Превратиться вместе со Щелкунчиком в фигурку, украшающую огромный торт, стать императрицей ассорти, застыть в вечном покое в лавке сластей Конфитюренбург. Покой - дар, который Шемякин преподносит своим героям, как Булгаков некогда отдал то же своему Мастеру. Правда, эта утопия - с изъяном. Кондитерский приют героев засижен большими и на редкость противными мухами, а мыши подгрызают основание. Чтобы жизнь пряником не казалась. В прямом смысле.
...У Гофмана исследователи находили предвосхищение эпохи бидермейера с его поэтикой ленивого довольства и устроенного быта. Шемякин, раскрывая скрытый трагизм музыкального финала, дал эпохе послесловие. Он с черным юмором показал, как романтическое томление по идеалу фатально поддается соблазну идиллии, а "бидермейер убивает, лаская убиваемых". Наталья Сологуб, номинированная за партию Маши на лучшую женскую роль в балетном спектакле "Золотой маски", эту шемякинскую линию прочувствовала и выдержала до конца. Она и приглашенный театром мим Антон Адасинский (Дроссельмейер) демонстрируют телом, как все хорошо - и вместе с тем кошмарно. Все кошмарно - и одновременно хорошо. В одну и ту же секунду.
