Бесприютный человек

Поэты всегда живут мимо времени. И время не прощает их - ни в настоящем, ни в будущем. Их судьбы трагичны даже тогда, когда за ними стоит внешнее благополучие.

Владимир Луговской из их числа. Признанный и обласканный властью, он тщетно пытался шагать в такт с эпохой, громыхавшей барабанным боем. Так идут в атаку и на эшафот. А в душе Луговского звучала шубертовская "Форель", отчаянно диссонирующая с бравурными маршами.

Луговскому долго хотелось соответствовать времени. Он даже попытался вступить в РАПП, хотя представить себе его, выросшего в семье великолепного педагога, тончайшего знатока и ценителя искусств Александра Федоровича Луговского, в роли пролетарского поэта так же естественно и просто, как Блока в солдатской шинели.

Но, как кажется, это не была попытка умышленно приспособиться к эпохе. Просто, когда ты молод, когда на твоих глазах рушится мир, трудно устоять перед напором кровавой романтики. Рядом на твоих глазах гибнут ровесники, и кровь струится из смертельных ран, пульсируя в ритме последней курсантской венгерки. Это время героев, великих свершений, и ты охвачен неслыханным ураганом, от которого можно задохнуться:

Мне страшно назвать

даже имя ее -

Свирепое имя родины.

Блок первым ощутил этот музыкальный напор и не смог противиться ему. Именно из "Двенадцати" вырастет позже "Песня о ветре", быть может, самое знаменитое стихотворение раннего Луговского.

Поэты - люди внушаемые. Они физиологически не способны противостоять ритму, особенно если это ритм сотворения мира. Это было монументальное время, живым олицетворением которого стал Маяковский - человек-заводская труба. А что же делать, если и тебе судьбой отпущены монументальная внешность и громовый голос? Вообще, поэты 20-х годов росли в тени горы Маяковского, как в оранжерее. Он был генерал, он отдавал приказы по армии искусств, а они исполняли их по мере сил и таланта:

Но сердце у великана

Не облака, не гора,

Больше, чем золота

В недрах,

Рассыпано в нем добра.

Так писал Луговской об умершем друге. Но и не только о нем. И о Маяковском, и о себе.

Принято считать, что кризис у Луговского случился в 1941 году. На самом деле это не так. Начало его внутренней трагедии восходит к перелому 20-х и 30-х годов. Именно тогда происходит "жестокое пробуждение". Поэт еще трескуче и беспомощно молит республику: "Возьми меня в переделку и двинь, грохоча, вперед", а на волю рвутся совсем другие мысли и другие слова:

Прощай, если веришь,

Забудь, если помнишь.

Романтика кончилась. Скоро по левой стороне рубашки Маяковского расплывется бурое пятно, скоро жизнь вывернется наизнанку, и загремят трубы страшного коммунистического суда. А поэт, предчувствующий время как никто другой, скорей других ощутит свою ненужность в нем.

По инерции Луговской еще напишет ряд социально правильных стихов, только будут они день ото дня все хуже и хуже. И придет время, когда поэт уже не сможет взглянуть на свое гремучее прошлое иначе как горьким и презрительным взглядом:

Как говорил я! Как я говорил:

Кокетничая, поддавая басом,

Разметывая брови, разводя

Холодные от нетерпенья руки.

Но прежде будет война, самоуничижительное изгнание в Ташкент, полная переоценка ценностей, смена ритма и словаря. Отсюда начинается совсем другой Луговской, придушенный и приглаженный в прошлом, когда поэт старался говорить в унисон времени - вместо того, чтобы подчинить время себе.

И что интересно - оказывается, "советский Киплинг", колонизатор и боец, странник и оратор, на самом деле всегда был робким горожанином, которому не было места нигде за пределами его родной Москвы, желавшей говорить его голосом. Он был чужим везде: в пустынях и степях, на Алайском рынке в Ташкенте и на роскошных виноградниках Дербента.

Я очень бесприютный человек, -

сказал он о себе. И оказалось, что ритм стихии тоже был чуждым и привнесенным, а подлинный голос поэта Луговского зазвучал вместе с неторопливым, драматическим белым пятистопным ямбом. И что призвание Луговского - быть сказочником, повествующим трагические сказки о светлой любви и черной ненависти:

И ничего мне, собственно,

не надо,

Лишь видеть, видеть, видеть,

видеть,

И слышать, слышать,

слышать, слышать┘

Война принесет с собой "стыд и ненависть и злобу, легкую, как танцовщица". Она даст освобождение и очищение, и Луговской создаст книгу "Середина века" - одну из лучших книг этого века.

А потом будет 1956 год. Окончится эпоха сталинизма, и даже этого малюсенького глотка свободы будет достаточно поэту для очередного творческого взлета. Но время вновь не пощадит Луговского, отведя ему всего лишь этот год. В 1957-м его не станет:

Снег застилает все, хороший,

Беспамятный, последний, слабый снег.

А потом подтвердится старая прописная истина: мы ленивы и нелюбопытны. И интересны нам не поэты, а репутации. И Владимира Луговского почти забудут. И мы почти забудем о том, что Луговскому удалось свершить настоящий подвиг - и человеческий, и литературный. Он сумел и в сталинскую эпоху прожить и остаться поэтом.