Антон Красовский В крохотном зале непроглядная темень. Тишина такая, что каждый шорох, каждое неловкое посмаркивание, отражаясь от стен, раскатами возвращается в зрительный зал. Кажется, что здесь - не сцена филиала Театра Пушкина, а какой-то васильевский подвал на Поварской в лучшие его - бесцеремонные - годы. Нет - все примолкли не оттого, что ждут откровения. Господь с вами! Просто тут, в этой маленькой уютной каморке такая атмосфера - шаманская, с привыванием и присвистом, что дух захватывает. И Владимир Агеев, кстати, ученик Васильева, сбежавший от него лет пять назад, использовал это ощущение, инкрустировав пространство зычными возгласами, заунывным ревом рожков, тягучим речитативом.
Из черноты, из сонного небытия, разодетые в причудливые камзолы и платья, выползают нелепые чучелки. Помаячив перед смущенной публикой, они начинают водить ритуальный хоровод вокруг пятачка света, в котором лежит девушка. По сюжету пьесы - это Антигона, дочь Эдипа и Иокасты, сестра Полиника и Этеокла. Та самая, что во времена Софокла служила напоминанием о преданьях старины глубокой, о гомеровских страхах, о древних богах и кровном законе. Та самая, что во времена Ануя олицетворяла чуть ли не гордую маленькую Францию, бессмысленно, но самозабвенно погибающую в схватке с нацистским рейхом. Та самая, что теперь - в 2002-м почти уже году - смотрится нелепо, бросается на всех подряд с безумными речами, идет на дыбу в сумасбродном гадостном бреду. Да что зря повторяться - все это написано по поводу премьеры во МХАТе, случившейся несколько месяцев назад.
Тем не менее Агеев решился на постановку "Антигоны", смешав ануевский текст со стихотворной гущей Софокла, добавив туда немного умных фраз Генри Миллера, приписав эпиграф из Кортасара. Вырядив приличное царское семейство в костюмы Марины Филатовой, напоминающие ранние вакханалии от Каплевича: замысловатые подштанники, проволочные котурны, светящиеся колпаки. Забавно, конечно, но уж больно затейливо и несовременно. Во-первых, такого рода действа, популярные на исходе перестройки, давно никому не интересны, поскольку однообразны и бесполезны. А во-вторых, непонятно, какое отношение все это имеет к Аную. Или к Софоклу. Или, на худой конец, к Миллеру с Кортасаром. Не понятно никому! Уверен - и Агееву в том числе. Он, наученный большим режиссером и учителем Васильевым, что знак - важнейший элемент жизни, так и не понял, что знак этот должен в буквальном смысле что-то означать. Нельзя без резона, без дальнейшего отголоска заставить Исмену корежиться на греческих платформах, а стражников воздыхать об Антигоне. Невозможно просто так, отрекаясь от аристотелевской логики, заставить Хор (слава богу, в женском обличье) пяткой тыкать в нос Креону. А потом миловаться с ним, будто он - Хор - соперник безмолвной Эвридики, которая, в свою очередь, яростно швыряется клубками и скачет по сцене, словно она не царица на пенсии, а старая злобная ведьма.
Знаковая система Агеева - это призрачный сумбур, хаос, в котором время от времени проплывают мифические павианы или ящеры из ацтекских сказаний. Его представление о добре и зле, о жизни и бессмертии утопает в кислом дымке первобытных кострищ, в звоне бубнов, в плеске девственных волн. Постановщик, ищущий бытие в отречении от него, стремящийся к жизни в смерти, просто сбился с дороги, потерял свой заветный путеводный клубок. Он забыл, что знак - это ответ, а не вопрос; очевидная подсказка, а не путаный след. И получилось, что попытка приблизить Антигону времен Второй мировой к той - хтонической строгой - Антигоне провалилась.
На сцене просто красивая интересная девушка, наша с вами современница Ирина Гринева, предельно искренне, иногда надрывно, иногда тихонько играющая нечто, что ей самой неведомо. То ли Марину Мнишек - по привычке, то ли Жанну д"Арк - по ощущению.
Ее героиня, следуя за сбивающейся мыслью Агеева, шарахается от ануевской истеричности к бесстрастности Софокла и в конце концов теряет ориентиры, погибая непонятной и неузнанной девушкой с влажными глазами и смешными впадинками на щеках.
Грустно, но не трагично.
