Антон Красовский Я не знал его. Никогда не слышал его живого голоса. Видел только мельком на каких-то приемах, да по телевизору раза два. Там он был такой: сухощавый, тяжело говорящий человек с грустными смиренными глазами. Простенький костюм, аккуратная обувь и мудрые уверенные руки, какие бывают у самых смелых, самых отчаянных людей под старость. Когда все в прошлом, но недопетая отвага течет по венам вместе с густой умирающей кровью, продираясь сквозь ноющие суставы, обтекая старый военный осколок. Тот самый, что в боях подо Ржевом воткнулся в бок, и прошел с ним через всю жизнь, через все его вечера.
Он вечно стеснялся себя. "Как ты думаешь, Шурика сможет когда-нибудь полюбить женщина?" - спросил однажды его старший брат у жены. Он случайно услышал и назло подружился с самой некрасивой, самой толстой девочкой в классе. "Эта первая любовь - самое уродливое, что было в моей жизни", - вспоминал он потом.
Неуклюжие тексты, высокопарные строки, дурацкие мысли - так он считал. Рукописи рвал нещадно, стихов никому не читал. Каким-то чудом, собрав в комок все мужество, отправился из госпиталя к Антокольскому и прочитал ему что-то прямо из окопа.
Выпили, чтоб тот,
кто уцелеет,
помнил этот день оглохший,
белый
и домой вернулся и за друга
две хороших жизни
пережил!
У него в спине была воронка.
Мелкая воронка,
но насквозь.
Тот, растроганно, подарил свою книжку с веселой глуповатой надписью.
А потом был маленький сборник рассказов и пьеса "Фабричная девчонка". И худрук Театра Пушкина Вивьен довольно потягиваясь говорил: "Эх, хорошая погодка", и Олег Ефремов шептал: "Если посадят меня - ты будешь носить передачи, если тебя - носить буду я". А потом случились "Пять вечеров", и люди узнали, что тут - на Земле - появился еще один человек, который записал эпоху, выдохнув ее из себя. Пропустив ее всю - с ее сороковыми-роковыми, и горькими пятидесятыми - через лагеря и филипповские сушки, через трофейные аккордеоны и сестрин сафьян, через Лиговку с Тверской, чтобы добраться до любви и бессмертия, до Бога и человека. И чтобы, увидев все это, не умереть от удушья, а рассказать городу и миру, что там - за пределом. Теперь этого человека нет.
Он умер в тиши и печали, как и положено подлинному летописцу - с воронкой в душе и вечностью в пальцах. Как жаль, что я его не знал. Как жаль!
