Антон Красовский "ЧАЙКА". "Ефремов". "Женя Миронов". Эти слова заветным паролем, словно первобытную сагу, словно "вы продаете славянский шкаф?", передавали друг другу из уст в уста уже дней за десять до представления. Шутка ли - возобновление знаменитой постановки Олега Ефремова. Евгений Миронов в роли Треплева, катающаяся беседка от Левенталя, Ирина Петровна Мирошниченко в бархатном платье - словом, буря и натиск.
В зале полно знаменитостей: критики, бомонд. Все замерли в предвкушении сказки. В ожидании самого важного, самого нужного мхатовского спектакля. Спектакля, открывшего Художественный театр, создавшего его. Сформировавшего упоительную легенду о главной драматической сцене ХХ века.
И вот сквозь дымку лет, сотканную то ли из заснеженных воспоминаний, то ли из зеленоватой ткани декораций, появляется сколоченный дощатый театрик. В нем человек. Весь в черном. С чистым красивым лицом. Это Миронов. Его руки напряжены, в ногах - судорожная бесноватость, в глазах - искринка гениальности. В новой редакции "Чайки" именно на нем - на Миронове-Треплеве - все держится. Тут уже, вроде бы, не важно кто Аркадина, а кто Тригорин. Кому с пришепетыванием читать монолог Заречной, а кому не давать лошадей. Здесь он - чайка. Он - центр мироздания. Под его пластику выточены мизансцены, под его тихий голос налажена акустика. Его размытый силуэт вычерчен на программках, его образ в мечтах коллективного мозга галерки. Он, он, он...
Евгений Витальевич Миронов сегодня, пожалуй, самый замечательный русский актер. Сверхъестественный. Легендарный. Лет сто спустя, когда забудутся злобные споры, а петельки на нынешних картузах изотрутся в пыль, его имя будут золотом шить на вымпелах. А фотокарточку крупным планом вывешивать в школьных музеях. Критик Роман Должанский однажды сравнил его с Михаилом Чеховым: такая же гулкая слава, тот же бессомненный путь в столетья. Та же неуловимость, такое же безоговорочное признание публики. Прав Должанский. Ой как прав.
Но, посмотрев "Чайку", многие скуксились: не его это роль. Нельзя, мол, Миронову играть любовников. Как-то неуклюже он смотрится на сцене, ведет себя нарочито, дышит неровно. Странное заявление. Потому хотя бы, что лучшие его герои - ищущие этого чувства люди. Вспомним "Гамлет" Штайна, "Анкор, еще Анкор" Тодоровского, "Любовь", наконец. И вдруг - на тебе - не его чувство. Категорически не согласен, так не бывает. Любовь вообще чувство универсальное, оно для всех. Каждый жук, каждая веточка вербы, каждый параллелепипед в учебнике геометрии могут эту напасть переживать. Так отчего же отказывать в этой способности знаменитому артисту? Другое дело, что способность эта может проявляться только в определенных, располагающих обстоятельствах. Их-то как раз и нет в новой "Чайке".
В первом составе - в постановке 1980 года - Треплева играл Олег Мягков. Тишайший, легонький, лысеющий. С сомнительной страстью к буйствам, с неуверенностью во взгляде. Его очень справедливо не любила Заречная-Вертинская (чушка какой-то, а не герой-любовник), обоснованно не уважала Аркадина-Лаврова. Он стрелялся от всемирной нелюбви, от этого смешного, страшного и очень детского чувства. Когда хочется зарыться в покрывала, соорудить домик, а его нет. Потому как ты уже очень взрослый и румяный. На тебе фатовская тужурка, а на столе пресс-папье и пепельница. Ты стреляешься не оттого, что тебя не любят. А оттого, что не замечают, не принимают в расчет. Как малыша на рождественском балу.
Миронов не может себе позволить играть такое - ему никто не поверит. Он статен, красив, ухожен. В каждом его рывке, приседании, всполохе столько объективного превосходства, что - Господи помилуй! - какие уж тут обиды, какая нелюбовь?! Невозможно себе представить, чтоб любили не его, а Тригорина-Хомякова. Невероятно просто, чтоб он бегал за нескладной Заречной-Салаковой, уворачиваясь от ухаживаний Маши в удивительном и простом исполнении Евгении Добровольской.
Нет! Дело не в том, что Миронову не дана любовь, а в том, что предложенные обстоятельства не соответствуют его объему. Его неповторимым возможностям. Конечно, не будь тут его, на сборы можно было бы не рассчитывать. Но отчего бы не предложить ему тогда сыграть Тригорина, к примеру? С обворожительной Ириной Мирошниченко, наконец-то раскрывшейся в Аркадиной, он бы создал невероятно целостную пару. Она - молодящаяся красотка, он, конечно, ее чуть моложе. Успешный барин, с удочкой и хищным зрачком - ах!
Либо выкинуть, к чертовой матери, всю любовь, воздыхания, тенистые аллеи. Оставить его один на один с недописанным романом. Превратить в абсолютно полоумного Мастера, стреляющегося от сознания собственного ничтожества: вон, Тригорин, бутылочное стекло да мельница, а я - тридцать три абзаца.
Увы, это была бы уже другая "Чайка". Новая, нестепенная, неефремовская.
