Антон Красовский БЫЛО странно и страшно в тот вечер. Странно, что Мамонов ни словом не обмолвился о жуткой катастрофе, произошедшей в Америке. Нe намекнул, нe посочувствовал. Страшно, что никто в зале этому не удивился. Мерзко, что никому - ни артисту, ни зрителю - неинтересно, а там-то что, за дверью. За морем, за горами. Отвратительно, что всем уныло наплевать и на горе, и на бонтон. Полная дезориентация. Такая Аргентина - 43-й год. Где-то полыхают города, а тут цивилизованные люди дурачатся про смысл житья-бытья, шутят, про "смерть сквозь жизнь", орут в несколько микрофонов, дарят маргаритки. Гадость! И не то гадость, что П.Н. Мамонов не скорбит - он вообще, видимо, совсем, как бы это сказать помягче... себе на уме. Гадость, что мы все там же - с ним в обнимку. Но тогда Пушкина - а вечер назывался "Шоколадный Пушкин" - не надо тут, пожалуйста. Совсем. Переименуйте обратно в "Шоколадного Элвиса", как и хотели сначала. Впрочем, нет. Не стоит. Это было бы уж просто подло.
Мамонов - пожилой, видно уже не совсем здоровый человек - занимается удивительным делом. Он весело и игриво инкрустируется в пространство. Камнем инкрустируется. Самоцветом.
Пространству нравится такое занятие Петра Николаевича. Оно, пространство, состоящее из букашек, фенечек, гитар, огня, человечков и проч., очень даже довольно, что какой-то лысый клоун лезет в него настырно, словно крот. Распихивая в стороны ненужные детали: комочки грязи, словеса и чужие таланты. Пространству по душе оправлять этот кривляющийся яркий многогранник аплодисментами и всенародной искренней любовью. Так уже лет двадцать. Рок-н-роллом ли Мамонов тешится или музыкальными фантасмагориями в стиле "У каждой бабы есть свои люляки". Не важно - он наш, родной, запойный малый. Малым остающийся и в 50. Как такому не потрафить?
Случившийся десятилетие назад переход в театр не изменил к нему отношения публики. Да и публика-то изменилась не очень. Те девчонки-мальчишки в тертых тишинских штиблетах, что бегали на концерты Мамонова и брата в соседний ТЮЗ, теперь ходят на его спектакли. В костюмчиках, в очках - приятные дамы-господа, словно только что из банка.
Петр Николаевич любит их всех, будто собственных чад, дарит им гримасы, потчует всякими утю-тюшками, таращит глаза. Переодевается в камердинерские сюртуки и клоунские панамки с бубенцами. Читает стишки, горланит песенки. Словом, развлекает, как умеет. Многим кажется, что умеет ладно. Наверное, не безосновательно.
Но ведь представление, обзывалось не клоунадой, не петрушкиными сказами, а "литературным вечером". Значит, были претензии не столько на художественность представления, не на развлекательную мимику, сколько на текст. На его звучание, на смысл. Так вот, оказалось, что Петр Николаевич Мамонов - чепуховый литератор. Неяркий, не шибко умный.
Тексты, прочитанные, спетые или проговоренные со сцены - простенькие и незамысловатые - не про то. Понимаете? Есть тексты про то и не про то. Вот мамоновские - из второй серии. Такие еще называют "не в кассу". Там есть, конечно, всевозможные атрибуты большой литературы: смерть, любовь, пиво, муки творчества. Но скомканы они без любви. Без дара, которым Мамонов гордится с маниакальной эксцентричностью. Дескать, "через меня бог глаголит". Только когда в чем-то бог - не бывает неловкости. Петросяновщины не бывает. А тут ее хоть отбавляй. Почти банальные шутки, россказни про очереди в винном, про ящики, про жену. Слова забытые: "брежневщина", 220 рублей, НИИ. Не бог это говорит, а медицинская карта.
Много раз мне приходилось писать, что Петр Николаевич едва ли не чудо света, чуть ли не апостол. Отрекаюсь. Больше не буду. И все же. Мамонов - необычное и необходимое явление в русском театре. Он своей придурковатостью и горлом зовет, тащит в зал сотни и тысячи людей, ничего никогда не слышавших о Станиславском или Брехте. Он, изменив капризную сцену, превратив ее в площадку для дуракаваляния, запретил понятие "храм культуры". И то и другое - крайне важно.
