Николай Климонтович Когда горела Останкинская башня, он с перерывом в час-полтора звонил ей из Парижа. Больше всего ее смешило, как скрупулезно он пытался вычислить, совпадает ли рост телебашни с расстоянием до ее дома. Увы, совпадал: в башне - пятьсот метров, а дом сотрудников Гостелерадио - она много лет была одним из самых популярных дикторов радио - стоит от башни ровно в полукилометре. -Нет-нет,- утешал он ее из Парижа, - башня упадет в другую сторону┘
Теперь мы уж не пишем писем от руки, но посылаем их электронной почтой. А чаще звоним по телефону. Почерка не разобрать. В годы их страсти было иначе.
Ее именем названа улица во Флорово Волгоградской области.
Точнее, именем ее отца - улица Еремина. Он здесь родился. Стал летчиком. Был Героем Советского Союза. Дважды. С первой геройской звездой он вернулся с германской войны. Но в завоеванном Кенигсберге, где была дислоцирована его дивизия, играя на бильярде в Офицерском клубе, в пылу полемики, - можно ли по правилам чести добивать подставки, - огрел кием по спине какого-то заезжего генерала, присланного из Центра. Такая уж у него была казацкая спесь и удаль - бильярдиста, бретера, охотника.
Эта бильярдная партия стоила ему дивизии, его назначили комполка и лишили звания Героя. К тому же вместо почетного возвращения победителем при многих регалиях к жене Берте на Волгу он переместился в знойные и пустынные Мары. И героя, и прежнюю должность он отвоевывал на своем МИГе в Корее - с 50-ого по 53-ий, где сбил штук пять американских "Мустангов".
Его жена Берта была из поволжских немок, - кстати, во время войны быть женатым на немке было тоже, мягко скажем, лихачеством. Его обожаемой дочери Лоре, собственно героине этого краткого повествования, уже сравнялось лет десять, а отец знал ее совсем крохой, потом выдел урывками, раза три за всю его долгую войну.
Помимо того, что Лора унаследовала от отца гонор и бесстрашие, от матери она взяла дивную способность во всех обстоятельствах держать спину и - дар гостеприимства. После войны семья переезжала с места на место ежегодно - обычная судьба семей офицеров - и больше года Лора ни в одной школе не училась. Думаю, этот опыт тоже ей пригодился: будучи уже взрослой женщиной, она поражала невероятной пластичностью в общении с самыми несовместимыми людьми, которые вечно сидели у нее на кухне: безработные актеры с непременными гитарами и заслуженные актрисы, цыгане и поэты, иностранные бизнесмены и сотрудники СОДа, если вы помните, конечно, что означает эта аббревиатура, кокотки и адвокаты, художники и психиатры, фарцовщики и скульпторы-лауреаты Госпремии. Кроме того, к ней всегда буквально прилипали женщины самых разных возрастов и социальных положений, и всех она умудрялась поддержать и утешить. В ней были как бы дрожжи общения, рядом с ней все и все примирялось, она была прирожденной хозяйкой салона. Но будь она цыганкой, - а у нее всегда была тяга к гитаре, песне, табору, - к старости она стала бы бхуто, как называют цыгане своих мудрых старух, которые и вершат у цыган третейский суд наравне с баронами.
Здесь кстати припомнить один случай, коему я был свидетель. На шумном базаре в молдавском городе Сороки, своего рода цыганской столице, у Лоры из сумки вытащили кошелек со всей наличностью. Дальше произошло невероятное: побродив по рынку, она безошибочно вычислила бригадира карманников, подошла и о чем-то несколько минут с ним говорила. Не знаю о чем, но тот вдруг поманил одного из шаромыжников, который вытащил из-за пазухи лорин кошелек и торжественно ей вручил. И при этом пожал руку - жест для цыгана экзотический. Короче, у Лоры были своего рода гипнотические способности.
Ее первым, студенческим еще мужем, отцом ее единственной дочери Манечки, сделавшейся художницей и ныне проживающей в Америке, был милейший человек, сын директора одного из московских театров, по фамилии Асс. О том, что это был весьма трогательный парень, говорит и род его занятий: получив филологическое образование, он увлекся кукольным театром и много писал о нем. Лорин папа-герой прилетел по такому поводу из Волгограда, где осел, выйдя в отставку, посетил кое-какие кабинеты, и молодоженам был выделен подвальчик, каковые в те годы считались еще жилыми помещениями. И все бы хорошо, молодой Асс, несмотря на собственный нежный возраст, оказался добрым мужем и нежным отцом, когда б, где-то на четвертом манечкином году, в жизнь Лоры ни ворвался тайфун, торнадо, ураган. Это и был он, молодой художник Куперман, нынче всемирно известный парижский метр Юрий Купер┘
Прежде, чем продолжать, проводим Пашу Асса сочувственным взглядом. Потеряв жену и ребенка, он вскоре эмигрировал в Израиль, работал на русскоязычном радио, женился, выиграл конкурс на Би-Би-Си, перебрался в Лондон, где долгие годы подвизался комментатором в культурных программах. Вот только фамилию по понятным соображениям ему пришлось сменить: а кому не понятно почему, пусть справится в английском словаре┘
Собственно, Куперман не мог не появиться. При всем теплом домашнем нраве мужа, Лора всегда тяготела не то что бы к жизни богемной, хоть и не без того, конечно, - просто темперамент ее требовал чего-нибудь погорячей. У молодого Купермана с температурой натуры все было в порядке. Впрочем, как рождается любовь между двумя молодыми, в сущности еще не жившими людьми,-- тайна велика есть.
А у них была страсть.
О том, как он ее добивался, сохранились устные апокрифы в среде художников его поколения и тогдашних его друзей. Все свидетельства сводятся к одному - устоять было невозможно. Она и не устояла.
В те годы, в начале 70-х, Куперман был начинающим и вполне успешным художником-графиком. Вот только его живопись официально востребована не была. Это позже он, уже на Западе, стал, как Пикассо, менять жанры, и во всех добиваться успеха: живопись, оформление спектаклей в Ла-Скала, ювелирные работы, кино, интерьеры, даже скульптура. Пока же он, выпускник худграфа Педагогического института, который, к слову, четырьмя курсами раньше закончила и Лора Еремина, прямо скажем, не самого престижного художественного ВУЗа столицы, рисует советские плакаты, спичечные этикетки, бог знает что еще - и оформляет книжки. И, скажем, его гравюры к Бабелю, до сих пор ценятся коллекционерами. К тому ж, выпускник он был не из удачливых - на первых порах диплом ему давать не хотели, как "формалисту". Так ведь и Эйнштейн был двоечником по математике...
Любовникам приходилось то и дело расставаться: то она уезжала с маленькой дочерью навестить родителей, то он - в бывшие тогда в моде "творческие командировки". Впрочем, что же это за страсть - без разлук. Обратные адреса его писем к ней той поры весьма разнообразны: вся Прибалтика, Петрозаводск, Свердловск, Кемерово, даже Сахалин и Курилы. А вот сами письма были весьма однообразны и столь же целомудренны,-- впрочем, автору едва сравнялось двадцать пять, а Лора была несколько старше его, как мы сказали, к тому ж - уже мать, уже разведенная жена, короче - прекрасная дама.
К этому надо добавить, что в те годы, когда война была еще памятна, для молодого человека из бедной семьи, выросшего сиротой - отец-скрипач погиб в московском ополчении зимой 41-ого года -- пусть и сколь угодно талантливого, дочь летчика, героя Советского Союза, - это был приз, что-то вроде сказочной царевны для Ивана-дурака. Да-да, даже я застал еще время, когда дочки прославленных летчиков и внучки маршалов были и для богатых московских шалопаев-фарцовщиков желанными партиями. Впрочем, Лора утверждает, что он узнал о ее происхождении много позже того, как завязалась любовь.
Но - к письмам. Он пишет из Кемерово: "Солнышко, я очень по тебе скучаю. Напиши мне до востребования, напиши письмо подлиннее. Я ведь в этом городе совсем один". Или из Паланги, годом позже: "Лоронька, я уже который раз на почте и все жду, жду. Тебя все нет дома. Наверное, ты права, я всегда был невнимателен к тебе, но теперь это для тебя не имеет значения. Весь месяц, что меня нет, сам твой голос по телефону говорил мне, что мы теперь каждый за себя". И в конце две приписки, свидетельствующие о том, что лишь горечь и ревность водили его пером, когда он писал первые строки: "Мальчик, ты меня прости." - он часто называл ее так. И вторая: "Заказал разговор на час ночи".
На этих качелях они раскачивались, разумеется, не только пребывая на расстоянии.
Однако не всегда он стоял в позе просителя, подчас из его писем исчезал влюбленный скулеж. Скажем, из Москвы на волгоградский адрес ее родителей он пишет в другом тоне: "Мальчик, я понимаю, что ты ждешь от меня конкретных обещаний, но ты знаешь, как легко я их даю, и с такой же легкостью не выполняю". Понятное дело, он-то в Москве, среди друзей, в мастерской то и дело люди и, скорее всего, поклонницы. Она же с дочкой у родителей в пыльной и скучной провинции. И тосковать теперь ее очередь.
Впрочем, получив деньги за очередной заказ, он не выдержал и нагрянул, не успев даже дать телеграммы. Забавно, что денег он получил так мало, что хватило на еду и подарки, но ни на билет. И Куперман добирался до возлюбленной на крышах товарных вагонов. И она навсегда запомнила, как его фигура возникла в конце дачной улицы, из тени южных тополей - они с Манечкой качались на качелях. Сумка на плече, при хотьбе он чуть сутулился, и, даже не видя его лица, она уже не могла не узнать его по походке. Такие минуты, такие мгновения освещают и овящают целые годы страсти. Сама случайность, внезапность его появления, когда уж не ждала, сказала ей очень много о самой себе. И ее отец за столом в первый же день назвал Купермана - "сынок".
Но вот маятник опять качнулся в другую сторону. Он пишет из Петрозаводска: "Мальчишенька, только люби меня, а! И напиши. Я очень буду ждать". Последняя фраза жирно подчеркнута. И приписка: "Целую тебя всю". Да-да, однообразно. Все любовные слова в мире одни и те же. Но только не для тех, кто их произносит. Но вот и новая нота: "Ты там не раскисай, ладно. Ты же бываешь веселой. Правда, я уже не помню тебя никакой, кроме как говорящей громко и зло".
В моем распоряжении, к сожалению, нет ее писем. Но понятно, что и в них упреки должны чередоваться с признаниями и объяснениями. К тому же, она внимательно следила за его карьерой, всячески подталкивая, ругала за безделье, поощряла, восторгалась, короче - была Музой, причем Музой, так сказать, действующей и весьма активной.
В том и драматизм этой любви: чем больше его признавали, чем крепче он становился на ноги в профессии - при ее всемерном попустительстве, - тем теснее ему становился мир убогих выставок, идиотских худсоветов, непробиваемых выставкомов. Он трогательно относился к ее дочери, он старался помогать ей деньгами. Но духовным вампиром в этой паре был, конечно же, он - артист, эгоцентрик, честолюбец.
Путь от мастерской до ее комнаты в коммуналке на Солянке - она получила ее при покровительстве Юрия Левитана, ранний подвальчик был забыт - делался все более утомительно однообразен. Шляться по грязной провинции и комсомольским редакциям опостылело. И, как водится, начал он высвобождение от оков душного советского мира - с освобождения от быта. То есть в некотором роде от нее и от ее любви, перенося вину за недостаток вольного воздуха - на близких. А ближе нее у него в течении шести лет никого не было. Иначе говоря, у него появляется другая женщина. Причем, важно отметить, известная тогда в Москве манекенщица, блестящая, моложе Лоры года на три, своего рода богемная звезда. В одном из его писем того, последнего их года, читаем, что, мол, слухи о моей женитьбе - ложь, навет, чушь. Он был свободен, с Лорой у них был гражданский брак, и сам тот факт, что он сам пишет о своей возможной женитьбе - мог бы промолчать, - красноречив...
Он женился на своей манекенщице -- знаменитой тогда в богеме Миловской - в середине 70-х, и вскоре им вдвоем удалось эмигрировать. Лора вспоминает, что он буквально рыдал у нее в комнате, когда получил визу: что ему делать в Израиле, чужая земля┘
Но на земле обетованной ему повезло: какой-то миллионер пришел на его живописную выставку и вскоре предложил работать на него. Здесь к слову сказать, что судьба его будет соблюдать банальную симметрию - своего галлерейщика в Париже он потеряет, будучи уже седым и знаменитым, продав "налево" свои картинки принцу Люксембургскому. Но это будет много позже┘
Вернемся в период бури и натиска. Новоявленный меценат все обещал в Лондоне. Черточка: миллионер был кореец. Добравшись до Англии, Куперман вскоре развелся - и смылся в Париж. Однако он успел в Лондоне по-английски выпустить книгу "Московский натюрморт" - этнографического характера рассказ о московской богеме, мастерских, подвалах, мансардах. И о Лоре, конечно, прозрачно переименованной в Нору.
Я на коленях просил его привезти оригинал по-русски. Я обещал ему, что издам и разрекламирую. Я гарантировал прамоушн и громкую презентацию. Он "не нашел" рукопись. Хорошо, привезите оригинал по-английски, продолжал приставать я, - все будет переведено и отредактировано. Он обещал, хоть и оговаривался, что, мол, сейчас это никому не интересно. Он не сделал ничего. Это столь печально, что, как вы заметили, мне теперь приходится писать за него┘
Итак, я продолжаю свою летопись этого романа. По ясному психологическому закону, бросив ее в Москве, Юра в Лондоне рассчитывался с ней - как Оскар Уальд из Редингской тюрьмы со своем мальчиком-лордом в знаменитом письме "Из бездны". Купер не прощал ей собственной многолетней ревности, он обвинял ее в любви к богеме и тяге к бездумному порханью, и это в то время, когда ее любил и был всегда рядом - гений┘ Старая грустная история: "гением" во многом помогла ему стать именно она...
И здесь мы переходим к эпилогу - долгому, правда, эпилогу, пропорциональному тому, как длинна подчас оказывается жизнь, говоря словами Бродского.
Разделаемся для начала с их последующей "личной" жизнью. Он больше никогда не женился: к слову, до Лоры у него была "студенческая" жена. Но молва доносила до Москвы, что в Париже он разбогател, вошел в моду, мелькает в колонках светской хроники, а на обложке какого-то иллюстрированного журнала была фотография Купера в обнимку с Катрин Денев,-- по слухам у них был недолгий роман. Что ж, почему бы и нет. К тому же, все московские подруги, случившись в столице Франции, всегда и непременно оказывались в его постели. Он только вздыхал, Лора разводила руками.
Впрочем, вскоре после его отъезда она вышла замуж. В соответствии с тем же колебательным законом, новый муж не только что не грезил стать эмигрантом, а ровно наоборот - стремился попасть заграницу по линии того же СОДа. Без жены его бы туда не пустили, и он женился, хоть Лора была лет на десять его старше,-- впрочем, она сама всегда выбирала себе партнеров помоложе. И году в 79-ом мечта идиота сбылась - он отъехал с супругой в королевство Иордания руководить Советским культурным центром. Стоит ли напоминать, какая контора ютилась тогда под крышами подобных организаций.
И вот тут-то уже сама Лора стала задыхаться в удушливом мирке советской колонии. Муж ее сильно просчитался - Лора, все-таки человек богемы и вольного общения на свежем воздухе, никак не была приспособлена к ежевечернему питью виски из спецмагазина для советских, доносительству и скучному обмену несколькими женами - довольно мерзкими тварями наихудшего советского образца, мидовками. Как-то, обегая лавочки в старом городе в поисках сувениров для московских друзей, она познакомилась с американским морским офицером, который после бара и дайкири со льдом, прокатил ее на катере посмотреть его эсминец. Понятно, вскоре она была уже в Москве, чуть позже, сдав дела, вернулся и ее муж и тут же с ней развелся, - и карьера его на том закончилась, будучи раз отозваны, доблестные чекисты за границу больше не выезжали.
На работу обратно в Гостелерадио Лору, разумеется, не взяли - несмотря на все ее регалии, она все-таки была ученицей Левитана и Высоцкой, диктором первой категории. И тут еще один завиток судьбы: зарабатывала она по прежнему голосом - читая Пастернака для тех, кто в море, а зарплату получая в Олимпийском, озвучивая счет в матчах футболистов и зачитывая - кого на кого поменяли, вы же знаете - футболисты большие забияки┘
Мне неизвестно, сносилась ли она до этого напрямую с Купером, хотя весточки чрез друзей из Парижа доходили, конечно. Но, оставшись одна, без работы, без денег, наедине с футбольными фанами, с дочерью-студенткой в маленькой двухкомнатной квартире, полученной некогда от щедрот того же Гостелерадио, Лора, кажется, решила, что только Купер и может ей помочь.
И вот передо мной три открытки. Две с видами Софии, одна - Пловдива. Получив по каким-то каналам прямую от Лоры просьбу о встрече, Купер прибыл в единственное место, куда она могла поехать за границу, в гости к чете болгарских журналистов, ее друзей. Муж-болгарин работал на тамошнем радио, был собкором в Москве, и у властей к нему не было никаких претензий. Здесь к слову скажу, что у него была красавица жена, из болгарской аристократии, которая, болгарская аристократия, конечно же, не существует, поэтому она была австрийка, и свои жаркие груди иногда исподтишка клала мне на плечи, коли я сидел в журнальном кресле, а она заходила сзади┘ Короче, в Болгарию Лору отчего-то выпустили - под гарантию, по видимому, имперских грудей и лояльных ко всяческой коммунистической власти их владельцев.
Все три открытки без почтовых штемпелей - передавались только с оказией. И теперь нам предстоит оценить всю меру его страха перед советской системой, страха, который он перешагнул ради встречи с бывшей возлюбленной. Можно себе представить, как вздрагивал Купер от шагов в коридоре, сидя в гостиничном номере, как оглядывался на улицах - не идут ли за ним. Он же был изменник социалистического мира, пусть и натурализованный к тому времени француз. И если вы скажете, что это была лишь чисто гуманитарная акция Купера, то вы ничего не понимаете в любви.
Впрочем, сам Купер недавно, сидя в ресторане "Балаганчик", рассказывал мне, что Лора преувеличивает его тогдашний страх. Но согласился, что за ним "ходили", а ведь ради этого пятидневного свидания Купер ждал ее в Болгарии чуть не две недели. И дождался.
Дни они проводили с болгарскими друзьями, ночи - в его гостиничном номере. Шел, напомним, 81-ый год, и, происходи дело в Москве, в гостинице наверняка случился бы скандал┘
А дальше - перестройка, Лора то и дело ездит в Париж - по турам, с группами и индивидуально. Гостит подолгу в его мастерской. Посылает к нему своих друзей┘
Мне никаких фотографий она не дала. Что странно, мы очень дружны, и письма Купера я получил, разумеется, из ее рук. Здесь особый смысл - дискриминация изображения. Для женщины написанное - не есть свидетельство, и в этом смысле писательство для дам - эфемерно, они нас любят на за письмо, и даже телеграммы папы Чук с Геком могли вполне потерять. Другое дело - изображение, женщины придают ему магический смысл. Фотографию изменившего любовника можно протыкать иглою - и он наверняка в Крыму сломает ногу, подавая руку новой возлюбленной. Поэтому изображения хранятся у женского сердца. Точно так поступают мужчины с письмами женщин - они, мужчины, наивно верят, что женщины так и не забыли, что они писали много лет назад. Попробуйте обновить автограф - авторы давно уж заново замужем, и скорее съедят исторический материал, чем подпишутся под ним заново. У женщин принято материальные свидетельства прежней жизни прятать далеко. У них ведь жизней много больше, чем у нас, и мы, к тому же, сдуру, одной - единственной так кичимся┘
Но вернемся к нашей паре. Случилось немыслимое, в России в очередной раз вышел на минуточку либерализм. И Купер повадился навещать Москву, поскольку - это изредка бывает в империи - паспорта оформляли и на въезд и на выезд. Он был роскошен - умен и трезв. Он не рассказывал о своих любовницах. Он приглашал Лориных друзей испить шампанского. Он покупал ей подарки в "Березке" на золотую карточку "Американ-Экспесс", - правда, когда решил подарить ей шубу, то выяснилось, что недоверчивые советские продавцы должны были три дня проверять его кредитоспособность, но его виза кончалась уже на следующий день. Шуба осталась висеть.
Он приходил на ее кухню, приносил пакет из "Березки", не без грусти разглядывал гостей, все тех же цыган, актрис, кокоток, неудачливых художников, которых знавал когда-то и приглашенных "под него". Мастит, устало молчалив, мрачноват, богат, прославлен. Думали ли мы в такие вечера, что все могло бы сложиться иначе, если б когда-то┘
В Москве теперь у него крупные проекты. Ювелирная выставка. Заказы на интерьеры дорогих ресторанов. Фильм с Иваном Дыховичным на "Мосфильме". Когда он здесь, вокруг него, несмотря на нехватку времени, много людей: от тех, кого принято именовать бандитами до богемы и банкиров. И одна миленькая - из Минска.
Вижусь с ним иногда и я. И всякий раз он уверяет, что в Москве ему интереснее. Чем в Париже, Нью-Йорке или Лондоне вместе взятых. Эмигрантскую публику он не слишком почитает и, кажется, на Западе избегает общаться с русскими. В России, впрочем, этого трудно избежать. Если вы не вьетнамец, конечно...
В последний раз он назначил встречу в "Национале". Он пригласил за стол довольно пеструю публику. Его спутницей была очаровательная девочка, со смелым лицом, веселая и, кажется, ему преданная. То, что надо.
Но была за столом и Лора.
И был я.
Один талантливый режиссер - есть такая профессия, я - о таланте - тоже отчего-то приглашенный - не давал слова вставить. Он говорил о своем призвании. Тема естественная для захолустья. Купер слушал со сдержанной ненавистью, без жалости. Когда режиссер иссяк, он заказал ему еще водки.
И, глядя на них, я сентиментально гадал, отчего так нуждаются друг в друге эти немолодые люди, расставшиеся - жизнь, нет, несколько жизней - назад. Быть может, они знают, что, несмотря на то, что бытие можно несколько раз начинать сначала, нам бывает даровано лишь единственное - единственная любовь. Может быть, глядя из стеклянного окна на мокрую площадь, - вид, напоминающий молодость, - мне просто так хотелось бы верить. Невольная цитата из нежно любимого мною Евгения Рейна. "Как у всех мужчин, чье имя имеет еще и форму женского рода, у Евгения мы порой находим противоречивое сочетание силы и слабости", находим мы в словаре. А порой и не находим. Как и веры. Но люди, о которых мы рассказали, - живы. И это уже не вопрос веры, - но преклонения колен. n
