Север без признаков Юга

УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР (сам с Юга, притом глубокого) наставлял: истинный писатель должен быть провинциалом. "Вы человек деревенский, таким и оставайтесь", - говорил ему самому Шервуд Андерсон, бытописатель Огайо. Знаменитые романы Фолкнера были написаны в тот момент, когда затейливая южная культура разрушалась на глазах, и виной тому были отнюдь не прогрессивные северяне янки - надвигался индустриальный мир. В недавней комедии братьев Коэнов "О где же ты, брат?", посвященной как раз незабвенному штату Миссисипи 1930-х, есть один характерный эпизод: герои барахтаются в невесть откуда взявшейся воде, долину затопили под электростанцию, родная ферма тяперича на дне. Русская читающая публика сразу уловит здесь единственно возможную параллель. Валентин Распутин. "Прощание с Матерой".

Издание старых и новых текстов "деревенщика" явно приурочено к недавнему награждению - Распутин стал лауреатом премии Солженицына за 2000 год. Глупые люди, горе-либералы немедленно набросились на писателя (а заодно и на премиальную комиссию) со шквалом бессмысленных и позорных претензий: прогрессивная интеллигенция в России (как, впрочем, и в любом другом месте) судит автора прежде всего по письмам, кои он подписал, неправильным изданиям, в коих он имел неосторожность напечататься, а также по заявлениям вроде стародавнего "Рок - это духовный СПИД". Так в девятнадцатом столетии травили Лескова.

Однако стоит только открыть сборник, неприветливо названный "В ту же землю", как становится ясно: Распутин пишет прозу изящную и с переменой времен нисколько не устаревающую. Прозу, богатую прелестными сентенциями вроде: "Я всегда придерживался мнения, что девушки, изучающие французский или испанский язык, становятся женщинами раньше своих сверстниц, которые занимаются, скажем, русским или немецким". Но если бы только это. Поздние, широкой публике неизвестные рассказы Распутина обладают неожиданными метафизическими достоинствами, о которых, возможно, не подозревает и сам автор, действующий, как и пристало писателю, скорее в качестве медиатора, нежели теоретика и пророка.

Проблема, вокруг которой выстраивается распутинская проза, - человек как антропологическая единица, помещенная внутрь чуждого ей ландшафта. Ландшафта, продолжая математическую метафору, нулевого, ибо одушевленный герой - единственный, для кого в этих рассказах существует время, - вынужден рождаться, чего-то ждать, болеть и умирать, в то время как кругом тайга, снега, Ангара: безразличная, но в то же время совершенно необходимая живому человеку субстанция. Северная природа, похожая на ноль, - потому что там она бесконечна, потому что там без нее не обойтись.

"Аграрная" проза, написанная в подобных условиях, - всегда продукт случившейся природной или крестьянской катастрофы (именно крестьяне, а никакая не интеллигенция есть самая уязвимая часть общества, уподобим их желудочной флоре организма). Обыденная жизнь родной для Распутина реки Ангары (равно как и реки Миссисипи, заметим) не нуждается в литературе - индивидуальный язык требуется ей, когда бытие идет на слом, и только тут пригождается писатель. Велик его соблазн рационально объяснить случившееся, связать речные, лесные и, более всего, семейные несчастья со зловредностью большевиков и демократов. К чести Распутина, нужно сказать, что хоть он и пытается осмыслить ту гибель, свидетелем которой призван быть, в социальном духе, масштаб его рассказов совершенно иной - сами собой напрашиваются иные причины и иные следствия. "Плохо мы слушаем свою душу, ее лад печален оттого лишь, что нет ничего целебнее печали, нет ничего слаще ее и сильнее, она вместе с терпением вскормила в нас необыкновенную выносливость".

Лучший из новых рассказов, помещенных в книгу, - "Изба", история о выселенной из прежней, затопленной деревни на новое место крестьянке Агафье, о ее, казалось бы, безнадежной попытке самой срубить избу на новом месте. "Не раз припомнила Агафья, как говорилось про одиночек: захлебнись ты своим горем". В центре распутинского повествования - женщина, для которой отчаяние сделалось продуктивным, потому что гнетущие ее рассыпанные бревна, разлившаяся по приказу река и неостановимый холод заведомо значительнее любого строительного порыва, и оттого героиня, ни на что уже не надеясь, продолжает тем не менее действовать и складывает на пустом месте печь. "Она протяжно вздохнула, припомнив, что никакая боль, никакая беда не бывает последней, а только следующей да следующей". Распутин неуклонно ведет соблазненного фабулой читателя (достроит? умрет?) к единственно возможной развязке. Да, достроит, да, умрет - в то время как человеческое смирение и безразличие природы не имеют пределов, сама жизнь их очень даже имеет, и умирает любимая распутинская деревня просто оттого, что время ее пришло. "Тут, в Агафьиной ограде, было над чем подумать, отсюда могло показаться, что изнашивается весь мир - таким он смотрелся усталым, такой вытершейся была даже и радость его". И потому заброшенные могилы в одном его рассказе, пустая изба в другом не обращают концовку в "драматический финал". Скорее, они намекают нам на неизбежные и потому законные следствия всякой жизненной причины. "В остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры".