"Жизненная карьера" тенора-премьера

- Бьют-то ведь не по фамилии, а по морде┘

- О! Вот это все вы и узнаете из книги, которая скоро выйдет.

- Пьявко - это фамилия отчима. Предки мои пришли в Сибирь с Урала, а на Урал - с Керженца - они кержаки. Пришли в XVIII веке, когда митрополит Питирим жег раскольничьи скиты, и досталось больше всего кержакам, которые в расколе отошли от веры христианской и вернулись к вере Киевской Руси, к богу Яриле: человек - не венец творенья, а один из элементов мироздания. Поэтому принадлежности к христианской вере у меня нет. В Сибирь же дед мой ушел молодым по этапу: во время кулачного боя случайным ударом убил жандарма, который попытался разнять драку. Вот отсюда сибирские корни.

- Как пробку из шампанского. С 15 до 17 лет у меня было очень много профессий: кинооператор-хроникер на Норильской телестудии, киномеханик в норильском кинопрокате, шофер, который возил руду на обогатительную фабрику. А потом в Москве поступал во все театральные институты подряд. Желание поступить было огромное, но везде провалы.

- Молча. Сел в поезд и приехал.

- Поехал к своей тетке, которая в то время под Москвой жила. Я ее звал "мама Шура". Отсюда уже ушел в армию.

- В Коломенском ордена Ленина Краснознаменном военном артиллерийском училище. Когда я учился, там готовили ракетчиков. И это училище дало очень много. Прежде всего дисциплинировало.

- Меня провела одна молодая солистка. Я до сих пор не знаю этой девочки, откуда, кто она, потому что я так ее больше и не видел. Она провела меня на галерку, посадила на ступеньки, и там я впервые встретился с Большим театром, с огромным миром оперного искусства, с Марио дель Монако и с Ириной Архиповой.

- Дебютировал я в маленькой роли Волха в "Садко", это групповая партия. Год попел маленькие партии. А потом, в 1966-м, 26 ноября спел Пинкертона в премьере "Чио-Чио-сан".

- У нас отношения нормальные и добрые. И воспоминания у меня о ней всегда хорошие: она принимала меня в Большой театр, была председателем комиссии, обратила внимание на голос, на актерские и внешние сценические данные.

- Самое интересное, что и Архипова говорит про меня: "артист и певец".

- Так ведь я же живу в них. Ведь если вы знаете мой репертуар, то знаете, что у меня нет статуарных героев. И все - натуры сильные!

- Я скажу очень нескромную вещь: все роли, которые я сделал, кроме Князя в "Русалке", - это моя удача.

- Да, хвалили за мужественность. Мне была ближе всего сцена на мельнице, особенно когда я пел с Сашей Ведерниковым. Вот там я выкладывал все! Я не мог найти ключ к каватине "Невольно к этим грустным берегам". И до сих пор не могу найти его, хотя мне уже и не петь это.

- Об этом буду судить не я. Но знаю, что в историю итальянского оперного искусства я точно вошел, потому что я спел то, что никто, никогда┘ И не знаю, когда еще споют.

- А потому что тяжелейшая партия, кровавая, как итальянцы говорят, - а я обожаю брать "быка за рога". Опера, которую никто не знает, и я не знал, к своему стыду: "Гульельмо Ратклифф" Масканьи. Сумасшедшая партия главного героя, тенора. На ней погибли семь теноров, не дойдя до премьеры. Спели ее за больше чем 100 лет существования только четыре тенора. Последним из них был я.

- Выдерживать сумасшедшую тесситуру. Сложность в чем? Длительность каждого куска - как у вагнеровских теноров, по 15, по 20, по 25 минут без передыха. И все время пассажи, как говорят итальянцы, то есть переходные ноты: ми-фа-соль. И вот композитор гоняет-гоняет тебя по переходному регистру, потом бросает вниз. И опять наверх, а потом восходящими канонами начинает нагнетать напряжение┘ Есть там один рассказ во втором акте, который идет 23 минуты: подходишь уже к ноте ля, заканчивая как бы┘ А до этого он тебе насовал столько си-бемолей и пассажей, от которых устает глотка начисто. И ты выходишь на это ля, которое тебе кажется неимоверным до. Он дает тебе две-три секунды отдохнуть - и бросает тебя дальше: ну, говорит, давай, Вася, на си-бекар! Ты взял си-бекар - а теперь пошли на до: заканчивай уж произведение! Вот и все┘ И мне удалось с этим справиться. Хорошо, что я об этой опере заранее ничего не знал. А то бы не согласился! Моя запись "Гульельмо Ратклиффа" уже находится в Музее Масканьи. Вот там я действительно вошел в историю! А о том, что я делал в Большом театре, писали что-нибудь вроде: "достойно провел свою партию", "с успехом выступил". Хотя так, как я пел Радамеса┘ На Западе писали, что, думали, невозможно петь романс Радамеса так легко таким огромным звуком. Ноздрева, я думаю, уж не сделает никто, как я. Сергея, я думаю, уж не сделают в "Катерине Измайловой" так, как я сделал┘ Видите, я хитро говорю: как я сделал.

- О! Мой Андрей Хованский вылетал бешеный: ему все нужно было, всех и вся!

- Нет, нет! Иначе он не пытался бы вырваться из ее лап! И у ней совсем не платоническое чувство. У них огромная сильная любовь. Он еще молодой балбес, в нем бурлит огонь. А она старше. И прекрасно понимает, что происходит на Руси. Недаром она во всех слоях общества принята. Она образованнейший человек своего времени, так же, как Досифей (князь Мышецкий). Но вот страсть, любовь ее попутала.

- А я никогда ничего не жду. Когда стали ставить "Китеж" Гришка настолько меня увлек, и так много интересных вещей мы нашли с Евгением Федоровичем Светлановым: он много предлагал, и я ему предлагал. Под другого исполнителя темпы были намного быстрее, и получился мужичонка суетливый, не мой Гришка. А мой - от земли! И он никакой не алкаш, не пьяница - он надел на себя маску алкоголика-бражника. Тогда ему легче бросать в лицо все, что он думает и о лучших людях, и о перехожих, и о народе. Потому что он изгой: не принимает его общество той Руси.

- Не надо! Он никогда не был предателем.

- А у него есть фраза: "Мук боюсь". Он решил вести их в великий град Китеж не со стороны города, а со стороны озера. То есть он сознательно завел татар в непроходимые чащи, первый Иван Сусанин. А на него возвели грех предательства.

- Он ее любит. Впервые в жизни полюбил.

- Он туда не стремился. Ему не нужно туда попадать. Он - от природы.

- Абсолютно. Потому что ни рая нет, ни ада нет. Ничего нет. Есть земля, природа, твоя сила собственная.

- А у меня на все серьезный разговор.

- Он на грани. Он сломался уже в спальне Графини.

- Естественно. А то привыкли все: отпел сцену - и пошел пиво пить в рабочий буфет. Я так не могу. Я после спектакля прихожу┘ если партнер у меня плохой, так вообще ноги гудят: приходится отрабатывать эмоционально за себя и за других.

- Очень рад, что вы это заметили.

- Да, очень многое. Наивность, романтизм есть: особенно это было в Водемоне и Манрико. Это все есть, видимо, в моей физической силе, в натуре, в душе.

- Не открытый, а яркий. Эмоция должна быть яркой! Это моя физика, моя сила. Если я пришел в театр и сел где-то далеко, то должен спокойно слышать голос, а не прислушиваться. А у нас уже отвыкли и отучают от больших сильных голосов - за всех микрофоны работают.

- Все ко всему имеет отношение. Там очень много автобиографических вещей.

- Естественно, через 7 лет.

- Нет, для меня не существует никаких дистанций, я вижу человека, равного себе.

- А при чем здесь авторитет? Она блистательная актриса, блистательная певица. Она - партнер, как и Галя Вишневская, и у меня никогда не было этого дурацкого благоговения. Оно мне не свойственно.

- Да, работали по-настоящему. Если бы было благоговение, это был бы тормоз. Всегда в артисте должен быть по-доброму хороший нахалин. Но если этого нахалина нет, если ты не владеешь своей профессией, то тебе надо идти прямым ходом в Рыбный институт, как говорил Покровский. Кончать этот Рыбный институт, идти на рыбзавод закатывать консервы, а там благоговеть перед начальством.

- Дивиденды┘ Все время шпыняли: "Ясно, почему он женился! Карьеру делает!"

- Не только ездили, но и здесь все время вместе пели. Поем до сих пор.

- Я думаю, что после моей смерти узнают, как я себя чувствовал┘

- Да, в заключительной сцене, когда Марио сам просил, чтобы она взяла его за голову и оттолкнула от себя. Правильно!

- Естественно. Она очень много рассказывала о мизансценах дель Монако в "Кармен". То, что ложилось на мой характер, на мое видение образа, я взял.

- Говорить она может все, что угодно. Ее Кармен никогда никого не любила. Это передается в голосе.

- Хотел?.. Мне нравится постановка вопроса. Когда мне будет 90, мы вернемся к этому разговору┘ Она увлекается более внешней подачей своей роли, она - ярчайший пример школы представления. Для меня же существует только школа переживания. Поэтому у Елены не получилась "Отчалившая Русь" Свиридова, что бы об этом ни говорили.

- Вообще первый!

- Предложена была ему. Год у него пролежала, он потом вернул ее и сказал: "Георгий Васильевич, я этого делать не буду".

- Я думаю, что повезло и мне, и этому произведению.

- Счастливый случай в жизни - это то, что я на пути всегда встречал прекрасных людей, которые, как сказал правильно Борис Александрович Покровский, сами того не подозревая, служили моей судьбе. Очень здорово сказано!

- Многие. Это был начальник Коломенского училища Никитин Василий Кузьмич. До этого был дед в гараже, который учил меня водить машину. Это был и Бойцов Павел Карпович, который привел меня статистом в Драматический театр Маяковского в Норильске, где я пацаном работал и держался за штаны Смоктуновского. Это и маршал Малиновский, который меня уволил из армии - взял на себя риск: я же был офицер┘

- В ГИТИСе встретился Сергей Яковлевич Ребриков, который вернул мне мой голос обратно после того, как через год занятий с одним очень "умным и всезнающим" педагогом я потерял голос начисто. Потом это встреча с Галиной Вишневской, с Ириной Архиповой, с Ренато Пасторина, моим педагогом в Италии. Как ни странно, я благодарен судьбе за то, что на моем пути были другие тенора моего поколения.

- Для меня соперник единственный в мире - это я сам, то, что я сделал. И каждый певец - соперник сам себе, потому что каждый певец, каждый голос - это, как говорит Ирина Константиновна, цветок неповторяющийся.

- Я как-то раньше об этом не думал, но вот Борис Александрович Покровский, мой великий учитель, написал в предисловии к моей книге одну великую штуку: "как раньше говорили, создатель жизненной карьеры". После этих слов я стал задумываться о том, что вы сказали.