Уже забытое имя?

СЕМНАДЦАТОГО мая прошлого года во сне умерла Ангелина Иосифовна Степанова. Ей было 94 года. Казалось, можно было ожидать, что конец неизбежен, но привыкнуть к тому, что ее нет, не могу. Почти каждое утро раздавался ее телефонный звонок и я слышал ее низкий протяжный голос: "Ви-та-лий!" Она уже была почти слепой, читать не могла, и это мучило ее. Спасала память, не поврежденная временем. С детства она любила читать стихи. Это ей очень помогало, когда она готовила роль Софьи в "Горе от ума". Она играла ее со Станиславским-Фамусовым в 1925 году. Тогда ей было ровно двадцать лет. С конца 20-х годов часто выступала в концертах с чтением стихов Пушкина, Тютчева, Фета, Ахматовой, Брюсова. Ее любовь к Блоку обернулась работой над концертными программами из его стихов, которые она читала в Большом зале консерватории. Уже тогда в молодости она не позволяла себе актерской несобранности. Не только поэзия была в программе ее концертных выступлений. С помощью Е.С. Телешовой, режиссера и педагога МХАТ, Ангелина Иосифовна приготовила отрывок из "Бедных людей" Достоевского (он шел около двадцати минут) и пушкинского "Станционного смотрителя".

Складывалось большое имя. Культура детали, точного следования литературному стилю выделяли ее среди нового поколения мхатовцев. Она искала сближения с поэзией, и поэзия благоволила к ней.

Теперь, на старости лет, она подолгу лежала в постели или сидела в кресле в своей очень красивой гостиной и вспоминала стихи. Она их помнила наизусть. Однажды она предложила приехать к ней с диктофоном и записать куски из "Онегина". Помню, как я приехал, мы выпили чайку, поговорили о новостях дня, она постоянно слушала новости по телевидению, почти не видя изображения, и начала читать. Было это года за два до ее смерти. Помню, как я примчался в театр "Современник" и попросил Галину Волчек и Леонида Эрмана (директора театра, моего самого близкого друга) послушать запись. Они были поражены, помолчав, Галина сказала: "Это удивительно как современно, горько и трагично". На "Радио-1" есть запись ее чтения стихов Пушкина, сделанная в конце ее жизни.

В ней не было старости, только неизбежное увядание. Она слабела. Зная, что я люблю историю и прошлое МХАТа всегда увлекало меня, она однажды протянула мне пачку писем своего первого мужа, режиссера и актера Художественного театра Н.М. Горчакова. Передо мной письмо, адресованное Ангелине Иосифовне в Гагры в гостиницу Рица. "...У Николая еще работа с Пискатором не кончена, но он надеется к 10-му окончить. Горький отослал "Самоубийцу" Сталину с запиской на прочтение, и теперь все заинтересованные с любопытством ждут ответа Сталина и его впечатления. Олеша еще в Москве... Мне очень без тебя скучно. Много хлопот по хозяйству - нужно дрова доставать, их выдают. Насчет вишневки тоже помню. Линушенька, будь умной, береги себя и не плавай, не плавай, не плавай. Гуга. 5 августа 1931 года". То было время, когда у Степановой уже вовсю разгорался роман с драматургом Эрдманом и Горчаков не знал, как ее удержать. Ее блистательная и драматичная жизнь (слова Инны Соловьевой) могла бы действительно дать материал и романисту, и киносценаристу, и историку. Ее переписка со ссыльным Эрдманом, опубликованная мной в 1995 году, открыла еще одну страницу ее биографии, полной событий, катастроф, стойкости и актерских побед.

Общий порядок ее жизни был уточнен с молодости раз и навсегда: когда она работала (во МХАТе она прослужила с 1924 до 1988 года) - театр и, когда есть свободные вечера, - концерты. Тоненькая, всегда одетая с безупречным вкусом, она появлялась, пленяя людей женской прелестью и изяществом. Играла ли она или читала на эстраде, выделялась ее замкнутость, отдаленность от внешнего мира. Вспышки больших страстей не были свойственны строгому стилю ее игры. В ней присутствовали четкость и сдержанность, естественность и интеллигентность. Сразу было видно, что это актриса Художественного театра - разница между актерами старого МХАТа и других театров Москвы была заметна не только на сцене, но и в быту. Так и на старости лет, когда уже не было ни театра в ее жизни, ни концертов, она, по-прежнему элегантная, подтянутая, занималась то чтением стихов, то прозы, то часами слушала радио. До последних дней Ангелина Иосифовна сохранила чуть заметную надменность гордо вскинутой и всегда хорошо причесанной головы и умение ловить острый звук новизны.

Старого Художественного театра давно уже нет, ушло ее поколение, она была последняя... Во МХАТе последние годы она бывала очень редко, только когда надо было съездить подстричься у мхатовского парикмахера.

Свою последнюю роль сыграла в 1988 году в спектакле "Московский хор" по пьесе Л.Петрушевской. Играла Лику без всякой сентиментальности, строго, жестко. В ее Лике был скрытый драматизм и умение преодолевать обстоятельства. Это были не только черты героини, это были черты степановского характера. Вся драма русской интеллигенции, все ее катаклизмы и беды прослеживались в роли. Но играла Степанова ее только два раза, на генеральной репетиции и на премьере. Потом она неожиданно тяжело заболела, ее отвезли в больницу, на роль Лики ввели Ию Саввину, и, когда Степанова вернулась в театр, к Лике она уже не возвращалась. Это ей было физически тяжело. Новых ролей у нее не было, старые спектакли, в которых она была занята, одряхлели, в театре ей стало неинтересно, и она подала заявление об уходе на пенсию. Остаться ее, к сожалению, Ефремов не уговаривал, и МХАТ, получивший в 1990 году новое имя - МХАТ имени Чехова, продолжал жить без своей самой выдающейся актрисы, единственной, кто остался в живых из больших актеров старого Художественного театра. Теперь в труппе из старшего поколения оставалась только Софья Станиславовна Пилявская, женщина благородная, замечательной красоты, но никогда не занимавшая место в первых рядах знаменитых мхатовских актрис. Она была очень удобным человеком, беззаветно любила Ефремова в последние годы, и театр, естественно, почтительно относился к ней. Степанова жила от театра своей отдельной жизнью, по сути - очень далеко от него.

МХАТ - это была ее боль. В театре она красиво и скромно отметила свой 90-летний юбилей. Было много цветов, она сидела в кресле в фойе, элегантная, с опущенными веками и изредка внимательно всматривалась в лица тех, кто выступал. На следующий день после юбилея позвонила мне по телефону и попросила приехать. Квартира утопала в цветах. "Отвезите цветы на Новодевичье кладбище, - попросила она, - на могилу Александра Александровича (последний муж Степановой - А.А. Фадеев) и мхатовских стариков". И она протянула мне список тех, на чьи могилы надо положить цветы. Цветов было столько, что управиться одному было невозможно, я попросил своего друга Сашу Чеботаря помочь мне, и мы вдвоем долго ходили по кладбищу в холодный ноябрьский день и раскладывали цветы. Со мхатовцами она встречалась только в дни рождения. 23 ноября к ней обычно приезжали Смоктуновский, Ефремов, Ия Саввина, Татьяна Лаврова, директор МХАТа Вячеслав Ефимов, его заместитель Ирина Корчевникова, секретарь Ефремова Таня Горячева. Всегда было уютно, вкусно, и она в эти вечера любила читать стихи. Чаще всего Пушкина.

Незадолго до конца разговаривала с Ефремовым по телефону. У них были очень непростые отношения. Он ценил ее огромный талант, всегда помнил, как она спасала его в критические ситуации, когда была секретарем парткома и имела влияние, а Гришин (секретарь горкома Москвы и член Политбюро) жаждал Ефремова убрать, но одновременно сторонился ее. Его раздражала ее категоричность, независимость, он сам был тоже категоричный и независимый, и часто что-то не склеивалось. Она была убеждена в последние годы жизни, что МХАТ потерял свое лицо. Очень волновалась перед столетним юбилеем, думала о нем, готовилась к нему, ездила к Славе Зайцеву выбирать платье. На юбилее была одета лучше всех и лучше всех говорила, очень серьезно, ее речь резко контрастировала с тем, что было до и после нее. Шутить и веселиться ей совсем не хотелось.

Замысел повеселиться, как это делал когда-то Балиев в "Летучей мыши", обернулся тривиальной пьянкой, почему-то происходящей на сцене. После выступления зал долго неистово аплодировал ей. Степанова сразу уехала домой. Она была в подавленном состоянии и не скоро пришла в себя. Она пришла к выводу, что после столетия надо снимать аббревиатуру МХАТ: "Назовите этот театр как угодно, пусть будет театр имени Чехова, театр имени Горького, но все, что происходит сейчас, к великому старому МХАТу не имеет никакого отношения". Позвонила Ефремову. Знаю, что у них был долгий разговор. После него они долго не перезванивались. В ответ на ее предложение он молчал. Потом тяжко заболел, и она очень забеспокоилась о нем. Степанова часто говорила об его ошибках и заблуждениях, но считала, что равного ему рядом нет. Как-то после разговора о нем долго молчала и сказала: "Фадеев был в чем-то очень похож на Олега", - но продолжать разговор на эту тему не стала. Судьба МХАТа волновала ее, ни прошлое, ни его настоящее не отпускало ее ни на минуту. Когда она умерла, я был в Нью-Йорке, знаю, что Олег Ефремов хоронил ее и горько плакал. Он все понимал. МХАТ собирался куда-то на гастроли, похороны были торопливые, народу было очень мало. Похоронили ее в могиле Фадеева. Через неделю умер Ефремов. Все внутренние несогласия сразу потеряли смысл.

После смерти Степановой прошел ровно год. Так хотелось бы, чтобы именно 17 мая, а не в другой день на афише МХАТа имени Чехова стояло имя его большой актрисы, сыгравшей на сцене Художественного театра роли, навсегда вошедшие в историю русской театральной культуры, но в этот день спектакля в театре нет. Очень жаль, что во МХАТе как будто бы не заметили этой даты, решив, что "достаточно" будет отметить ее внутри театра: 17-го днем актеры поедут на кладбище, положат цветы на могилу, помянут Степанову добрым словом, а на душе у тех, кто близко знал и любил ее, останется боль непоправимой утраты, которая застряла в сознании и никак не может пройти.