Валерий Афанасьев
ПРОСТИТЕ, что начну с себя┘ В детстве я музыкой не интересовался. Первые уроки дали мне мама и преподаватель, которая ходила по нашему дому на Котельнической набережной, потом я поступил в школу к замечательному педагогу Анне Иосифовне Бомштейн. В один прекрасный день она позвонила и сказала: "Я хочу, чтобы ты пошел со мной на концерт. Приехал пианист из-за рубежа". Мне было всего 9 лет, и отнесся я к этому легкомысленно. До сих пор не могу себе этого простить, потому что это был концерт Гульда┘ В 1958 году на меня произвел впечатление Первый конкурс Чайковского, и я сказал педагогу, что обязательно хочу еще послушать Клайберна. Он приехал через год и играл Сонату Листа. Анна Иосифовна взяла билет для меня и предупредила: "Только не скучай. Соната Листа - длинное произведение, и, когда кажется, что она заканчивается, она опять начинается".
Так и получилось. Я скучал безумно и не знал, куда деться. Этот концерт мог положить конец вообще всем моим музыкальным занятиям, я был совершенно вне себя и не мог простить себе, что потерял столько часов, которые мог провести совсем другим образом, играя в футбол или занимаясь математикой - я очень любил математику. И вот спустя несколько месяцев снова звонок Анны Иосифовны: "На этот раз я настаиваю, чтобы ты пошел на концерт одного пианиста". "А что он будет играть?" - "Сонату Листа". - "Ну, нет! Ни в коем случае не пойду". Но она ничего не сказала, а просто приехала на такси, буквально затолкнула меня в него, и мы отправились на концерт. Был концерт Софроницкого...
Несколько событий в моей жизни толкнули меня в мир музыки. Это не было постепенным вхождением - это был шок. И один из таких шоков - концерт Софроницкого, потому что он играл Сонату Листа. По сравнению с Клайберном разница была невероятная. До сих пор помню, как Софроницкий очень медленно появлялся в своем пиджаке: абсолютно неповторима его манера выходить на сцену и спокойно сидеть за роялем. Было такое впечатление, что от звука вибрировал воздух, все наполнилось какой-то гармонией. И эта гармония не исчезала, она продолжала вибрировать, видоизменяться - звукоизменяться, но это была одна гармония весь концерт. Потому и Соната Листа прозвучала как одно мгновение. Сейчас, когда я слушаю его записи, вспоминаю это первое впечатление. Он вообще не играет выразительно мелодии, а пытается их вписать в какую-то гармонию. Его мелодии - это просто движущаяся гармония.
Что-то подобное я услышал много лет спустя в Париже, когда приехал Горовиц. И тогда я плакал┘ Правда, на концерте Софроницкого я не плакал - был просто парализован от красоты, которая открылась. Пластические искусства пытаются создать время, а музыка разрывается во времени, но - парадокс - стремится его упразднить. Она может его отрицать, как сказал бы Борхес, потому что стремится к одной гармонии. Софроницкий прекрасно упразднил время в своем клавирабенде.
Музыка выходит за рамки времени, и, может, это единственный отголосок вечности, который нам дано услышать. "Музыка сфер" - недаром существует такое выражение. Ведь никто же не говорит о "литературе сфер", даже о "поэзии сфер" и тем более о "живописи сфер". Именно "музыка сфер" то, что, может быть, звучало до сотворения мира и уж наверняка будет звучать после конца, потому что тишина - это музыка.
Я сравниваю музыкальное время с литературным и развиваю параллель между литературой и музыкой. Беру самый простой пример: роман Кафки "Процесс". Йозеф К. просыпается и понимает, что в этом городе существуют совсем другие законы, которые другие люди воспринимают нормально. Параллель со сном очень явная, но в литературе такое возможно. Каждый роман, заслуживающий этого имени, устанавливает свои собственные законы.
Говоря по-современному, литература создает виртуальные миры. А музыка никогда виртуальных миров не создает. Более того - она не создает даже никаких своих законов. Может быть, отчасти показать, что такое закон как таковой. Это может быть закон мироздания, в который человек не попадает просто потому, что не решается войти в дверь, охраняемую служителем. В музыке есть какая-то первозданность, она толкает нас за рамки этого мира. Либо мы думаем: будет ли музыка после того, как разрушится мир? Такой вопрос не может возникнуть по отношению к литературе или живописи. На эти мысли по поводу музыки меня натолкнул Софроницкий, потому что дал основное - почувствовать в музыке гармонию.
В этом смысле Софроницкий был для меня первым, Горовиц гораздо позже - и то только в концертном зале. Мне кажется, что у Софроницкого это легче уловить в записях, хотя записи Горовица более совершенны. У Гилельса, у которого я учился, тоже есть стремление к гармонии, которое на рояле очень часто создается педалью. Все-таки педаль - гармонический инструмент. Разумеется, это прежде всего краски, и надо научиться играть легато беспедальное. Но сама идея педали - идея гармоническая. Она помогает создавать это ощущение вибрирующей гармонии, которое я так хорошо помню у Софроницкого. Может, что-то я сейчас уже добавляю под влиянием скрябинских идей, но было и такое впечатление, что в вибрирующем воздухе даже появлялись какие-то цвета. Все это, конечно, эффект педали. Ведь говорил же Сафонов, когда играл Скрябин: "Смотрите на его ноги!" И я думаю, у Софроницкого скрябинская педальная традиция.
Мне кажется, что Софроницкий именно благодаря своей любви к Скрябину открывал какие-то грани сочинений даже в Шуберте. Был момент, когда "Песни" Шуберта-Листа мне просто неприятно было у него слушать: казалось, какая-то белиберда вроде русского романса┘ Или "Симфонические этюды" Шумана, которые считаются у него шедевром. Мне казалось, что все абсолютно неточно, шиворот-навыворот и даже проникновения нет, потому что последний этюд gis-moll какой-то проходящий, пианист в него не погрузился. Теперь-то я понимаю, что он никогда не погружался, у него мелодия всегда чуть-чуть проходящая. И в этой скользящей гармонии огромная прелесть.
Определения "скрябинист", "романтик" мало что дают. Хотя я играю в основном классическую музыку конца XVIII-XIX века, себя считаю очень большим романтиком. По натуре я идеалист, хочу спасти мир, а кто, как не романтик, хочет спасти мир? Ни в коем случае не циник. В каждом романтике есть какая-то чистота. Это основное. Хотел ли Софроницкий спасти мир? Не знаю, задавался ли он такой задачей. Наверное, да. Через красоту музыки. Здесь снова всплывает фраза Достоевского, которую так хочется забыть, потому что красота, конечно, мир не спасет. Но это не мешает мне пытаться мир спасти посредством красоты. В недавнем разговоре один человек настаивал, что имеется в виду не эстетическая, а божественная красота. О какой бы красоте речь ни шла, по-моему, это все равно. Я не разделяю сакральное и несакральное. Для меня искусство - это ритуал.
Известна очень оптимистическая хасидская история┘ Чтобы совершить ритуал, знаменитый раввин Бааль Шем пошел в лес, нашел место, где совершается ритуал, прочитал слова молитвы - и ритуал совершил. Раввин, который наследовал ему, уже забыл слова молитвы, но знал то место - и ритуал совершился. Следующий не знал, где место, но знал, где находится лес. Потом знали, что просто существовал ритуал. И он совершался. Я думаю, в наше время достаточно настроиться на ритуал и ритуал будет совершен. Наше время, конечно, уже забыло и слова молитвы, и место, и лес, но те люди, которые помнят о том, что ритуал совершался, его совершают. Конечно, концерт Софроницкого это был ритуал. Даже достаточно было посмотреть, как он выходил на сцену.
То, что несет в себе великий артист, невероятно богато и даже противоречиво. Только одномерно настроенный человек сам себе не противоречит. А такой артист, как Софроницкий, конечно, настолько сложен, что в нем возможно все что угодно. Искусство несет в себе что-то дьявольское. Микеланджело считал, что он соперник Бога и грех - сотворение того, что Бог не создал. Так же и музыка несет в себе что-то дьявольское, в ней есть сильные разрушительные стороны. Джордж Стайн заметил, что музыкальные мифы жестоки и кончаются трагично. Орфея, например, разрывают на куски - ничего страшнее в греческой мифологии просто нет. Не хочется цитировать "Доктора Фаустуса" Томаса Манна, но там тоже есть этот разрушительный элемент, дьявол и т.д. Когда музыка просто доведена до такой интенсивности выражения, можно прийти к подобным мыслям - и хвала Софроницкому, что он довел ее до такой интенсивности!
Когда у вас появляются недоброжелатели, это тоже признание, доказательство того, что вы существуете. Советский Союз в этом смысле особенно отличался: вас замечали, потому что запрещали, сажали в психушку, то есть принимали всерьез. Может, лучше, чтобы так не замечали, но и незамечание в какой-то момент может довести до психушки. В то время, когда жил Софроницкий, было возможно получить признание, будучи очень интенсивным, сильным артистом, потому что это было золотое время: начало века, 20-е годы. Был бы Софроницкий возможен сейчас, заметили ль бы его? Наверное, заметили, но на совершенно другом уровне. Мог ли он подействовать сейчас на людей? Не знаю. Так, как играют сегодня, Софроницкий не играл, и это большое счастье. Чепуха, что меняется время. И потом: почему современность всегда должна быть права? Мы пережили всех и потому правы, пережили Данте и потому выше его?
Я не хотел бы сравнивать творцов с интерпретаторами. И все-таки сравнил бы Софроницкого с Мандельштамом. У Мандельштама есть какое-то восторженное спокойствие, это, с одной стороны - Аполлон, с другой - дионисийское начало. В трактовках Софроницкого есть гармония и дионисийский мир. Может, в основном замечают именно его. В поэзии мелодию можно уподобить повествованию. У Мандельштама (это покажется, видимо, странным) тоже в мелодии основное - движущаяся гармония. Его поэзия совсем не повествовательна, даже образы он до конца очертить не хочет, но, перелетая с одного предмета на другой, создает гармонию. Мелодия - это логическая связь между строками, а он разрывает эту связь. Софроницкий тоже жертвует мелодией ради гармонии.
Да, Мандельштам - творец, а Софроницкий - интерпретатор. И творец выше интерпретатора - об этом не следует забывать. Но на самом деле и интерпретатор может многое дать. Как-то я включил музыкальный телеканал. Передавали "Валькирию" из "Ла Скала", и это было ужасно. Когда я впервые услышал эту оперу в исполнении Фуртвенглера, его знаменитую запись 1954 года, я, помню, был так же парализован, как на концерте Софроницкого, для меня это был еще один толчок в музыку. И я подумал: если бы тогда вместо Фуртвенглера и Софроницкого я слышал сегодняшние исполнения, то, видимо, все-таки стал бы математиком.
