Распальцовочка

ЧЕГО только ни делал Дмитрий Быков - и стихи писал (порой очень приличные), и критику (как правило, хорошую), и публицистику (это уже на чей вкус), и в телевизоре сидел (и по сей день сидит), и вот дошел, наконец, до романа. Как ни хоронят иные отечественный литературоцентризм, а вот задачка на смекалку: отчего людей так тянет к роману? Да оттого, что роман - это что-то вроде "культурного паспорта", предъявил - и в дамки.

Роман Дмитрия Быкова "Оправдание" ("Новый мир" # 3-4) разворачивается в двух временных плоскостях - сталинской эпохи и современности. Первая задана тоже в двух "измерениях": часть (небольшая) - это события, происходившие "реально", часть - "реконструкции", которые производит в своей голове главный герой, историк (того, пожалуй, сорта, что любят "хорошенькие истории"), стремящийся разобраться в судьбе своего сгинувшего в лагерях деда.

Дела в романе обстоят таким образом: лабораторию, занимавшуюся выведением особо замечательных сортов пшеницы, в конце тридцатых почти поголовно усадили отвечать за вредительство, дед героя был среди них лучшим из лучших. Уже после войны в квартире его жены раздался звонок. Пятнадцатилетняя дочь решила, что говорила по телефону с отцом, назначившим матери свидание. На свидание он не пришел, и больше никаких известий о нем не было.

Внук, сын той самой дочери, на даче много общался с соседом, странным стариком, коллекционировавшим слухи о таинственных "возвращениях" репрессированных, которые то являлись к знакомым, обещая зайти еще, но никогда не приходили, то, будучи случайно встреченными на улице, всячески старались избежать контакта... Этот одинокий старик, бывший геолог, рассказал герою о виденном когда-то странном поселении в тайге - пустые бараки окружали площадку с подобием сцены, а на специальном стенде висели изображения самых изощренных пыток.

Историк бросается в Сибирь искать заветное Чистое (так старик обозначил топоним) и попутно выстраивает в сознании версию происшедшего. Из тех, кто даже под самыми страшными пытками не признал себя виновным (с делом деда он ознакомился в архиве КГБ еще в начале перестройки), были сформированы специальные отряды "новых людей", которые жили в потайных поселках с самым жестким режимом выживания и использовались как диверсионные группы, так что войну, можно сказать, выиграли только благодаря их перекованной натуре. Когда Сталин умер и Большой проект потерял актуальность, их распустили по домам. Герой конструирует три варианта последующей судьбы: один из "стальных людей", поняв, что не сможет приспособиться к "мирной жизни", на следующий день уезжает обратно; другой (почему-то Быкову приглянулся на эту роль расстрелянный автор "Конармии" и "Одесских рассказов"), предупредив Эренбурга, что ни в коем случае нельзя упираться и подарив Олеше идею "Ни дня без строчки", Исаак Бабель под чужим именем уезжает в Одессу, женится и создает еще кучу неопубликованной прозы; третий, дед героя, умирает неузнанным на улице перед самой встречей с женой.

Добравшись-таки до искомого места, герой сперва обнаруживает деревню молчащих стариков (плюс странная и тоже молчащая девушка), которые устраивают что-то вроде камланий с подобием невербализованного пения. Потом он находит другое Чистое, где жители подчиняются неписанному и неведомому закону, неисполнение которого грозит казнями и увечьями. Герою отводят три дня, чтобы "въехать" в закон. Он "въезжает" (возможно, ему, как гуманитарию, несколько помогла лексика): закон в том, что закона нет, чтобы не быть битым, обобранным и изувеченным надо просто использовать парадигму блатного поведения - пальцы веером и за козла ответишь. Потом выясняется, что на самом деле тут мучают друг друга исключительно по добровольному соглашению, да и живут непостоянно - приезжают на "сезоны", вроде как в летний лагерь.

В общем, герой, который думал, что погиб и готовился к худшему, целым и невредимым вернулся в Москву, а автор сообщил, что на самом деле никаких спецотрядов не было, и нашел для всех "странных случаев" самые прозаические разъяснения.

После блистательного фиаско Татьяны Толстой с романом "Кысь", который написан-то хорошо, только совершенно мимо и абсолютно низачем (антиутопия, которую начали писать против одного режима, а потом спешно перекроили под другой, имеет мало шансов на актуальность), быковское "Оправдание" получило хорошую фору. На руку ему играют и два откровенно провальных "соседа" - "Монументальная пропаганда" Войновича и "Буква А" Маканина. Среди этой компании Быков сидит почти именинником.

Кстати, напрасно. Ничего особенно достойного в этом положении нет. Вот какая вырисовывается групповая фотография: в последнее время стало как-то крайне популярно ворошить больное прошлое. Анатолий Азольский написал "Клетку" (премия Букера), "Кровь", Шаров - "Старую девочку", ковыряет свою борозденку Владимир Сорокин. И все как-то так, с реконструкциями, да с игровым подмаргиванием, шуткой-смехом, что называется. Ладно, допустим, герой умирает сначала в трагедии, потом в комедии. Так что же профанируем? Сталина? А до кучи и всех остальных - кого угораздило родиться и помереть в неудачное время. В комедии приходит конец не одному герою, игрушечными становятся и все остальные участники.

Быков, видимо, выстраивает аллегорию: сперва он изо всех сил (в реконструкциях) демонизирует сталинскую власть, придавая громадью планов сакральную составляющую и интерполируя не свойственную ей логику, затем, отрицая эту демонизацию, низводит природу российского человека до самых низших степеней, акцентируя внимание на ее садомазохистском комплексе. Не вполне ясно, какую функцию в этой постройке должны нести камлающие молчуны. И почему именно Бабель избран для преодоления идеи сверхчеловека. Для того ли, чтобы автор смог ввести пассаж о еврействе? (Эренбург и Олеша выступают у него как два антипода в тактике - один приспособляется другой, саморазрушается - и два соратника в стратегии - оба сохраняют себя в условиях довлеющего режима.)

Довольно жалким выглядит "вывод": более чем прозрачная аналогия между принципами советской власти и нравами слета садомазохистов - закона нет, поэтому или гибни, или выкручивайся как умеешь. Вообще не вполне ясно название. Оправдание чего имел в виду Дмитрий Быков? Потому что в романе решительно ничего не оправданно - ни туповато целеустремленный герой, ни палачи, ни жертвы, ни та, ни другая эпоха...

Единственно по-настоящему стоящее место - это изящная критика стихотворения Веры Инбер про "пальчики-мальчики", уместившаяся на одной странице. В конце концов даже "реконструкции" изобрел не Быков, а Виктор Пелевин - только у него они проходили в Академии Родового Наследия Третьего Рейха. Эпоха, понятно, та же, и режимы в общем-то близки... Не доиграли что ли мальчики в войнушку, что их так тянет на реконструкции?

Проплутав по "историческим местам", герой Быкова возвращается в обыденность. Туда же возвращается и автор, "доказав", что ничего сверхъестественного в сталинскую эпоху не происходило.

На камлании молчунов главная роль отводилась девушке - она вот-вот должна была запеть, и тогда ожидалось то ли явление истины, то ли небесной гармонии, то ли чего-то еще в этом роде. Но голос у нее, как всегда, сорвался. Ни истина, ни гармония миру явлены не были. Надо отдать должное автору: во всяком случае - даже аллегорически, - это честно. Хотя по-прежнему ничего не оправдывает.