Чужой среди чужих

ПОЯВЛЕНИЕ романа "Трезвенник" ("Знамя", # 2) вполне можно было предугадать после выхода в 1999-м "Зеленых тетрадей" - книги дневниковых записей, заметок, наблюдений, которые Леонид Зорин вел с 50-х годов. Издатели окрестили ее "уникальной биографией мысли", сопоставляя с вышедшим ранее зоринским мемуарным романом "Авансцена". Однако "уникальная биография мысли" - произведение все-таки документальное, несмотря на продуманную композицию, стихотворные записи и интерлюдии, то есть скорее материал, чем итог. То же, что мрамор - для скульптора: он, конечно, ценен сам по себе, но все же Давидом без микеланджеловской обработки не станет.

Каждый персонаж, каждая сюжетная коллизия в "Трезвеннике" - нечто вроде художественной иллюстрации, "обработки" заметок из "Зеленых тетрадей". Кроме того (а может быть, поэтому), в "Трезвеннике" можно отыскать вариации на темы всех предыдущих зоринских пьес, романов и рассказов. Но, хотя повествование ведется от первого лица, хотя Зорин отдает главному герою некоторые моменты собственной биографии (к примеру, увлечение шахматами и женщинами), он слишком подчеркнуто держит дистанцию между собой (автором) и сотворенным им Давидом, то есть преуспевающим адвокатом Вадимом Беланом.

Белан живет по расчету, не делая ни одного необдуманного шага ни в карьере, ни в дружбе, ни в любви. В любви особенно. Все предыдущие зоринские персонажи - будь то Рудаков из "Палубы", Багров из "Транзита", Денис из "Странника", даже Виктор из знаменитой "Варшавской мелодии" - отнюдь не монахи и в верности одной-единственной упрека не заслужили. Однако эта единственная у них все-таки имелась, хотя жизнь с ней решительно не сводила. Возникали объективные обстоятельства: закон 1949 года, запрещающий браки с иностранцами, жена, которую невозможно оставить, несовпадения в творческом поиске... Да мало ли! Но чистое и светлое чувство все равно озаряло нездешним светом судьбу героя. На роль "женщины всей жизни" в "Трезвеннике" претендует Рена, сестра друга героя. Претендует, но не исполняет. Любви на этот раз мешают не объективные обстоятельства, а упорное нежелание героя это чувство развивать. Поэтому и Рена в романе едва прописана: тень, фантом, призрак, вечно шепчущий молитвы и радеющий за экуменизм.

Вообще в "Трезвеннике" отношениям с женщинами текстуально уделено очень много места, Вадим любвеобилен, как Костик из "Покровских ворот", но то, что для Костика - радость, веселая игра, для Вадима - нудная и скучная повинность. И никакой эротики, несмотря на бесконечные соития, в романе нет и в помине. Запись в "Зеленых тетрадях": "Эротического эффекта достигает намек, а не откровенность, не нагота, а мгновенная встреча с кусочком приоткрывшейся плоти. Все прочее - дело воображения". Милые женщины в "Трезвеннике" воображению не оставляют никаких шансов, они - не полнокровные образы, а некие функции, что, кажется, не противоречит авторскому замыслу. Зорину важно показать типаж. Восторженная диссидентка - шестидесятница Арина - в самый патетический любовно-постельный момент радующая возлюбленного репликами типа: "Ты знаешь ли, что когда звонит колокол, то это он звонит по тебе?", журналистка Зоя Веская, феминистка Мария Плющ - дамы из серии self-made-woman, и все они иллюстрируют наблюдение из "Зеленых тетрадей": "Мужское тщеславие рядом с женским не более чем скифский курган, поставленный рядом с Эверестом". Типичная "дочь большого начальника" Нина, связь с которой обеспечивает герою свободу от КГБ. Женщина-функция - красавица Ярмила, жена чешского писателя-коммуниста: Белан наставляет ее мужу рога летом 1968 года в знак протеста против введения советских танков в Чехословакию.

Запись в "Зеленых тетрадях": "В юности мечтаешь о женщине, как о путешествии на Огненную Землю. Его не связываешь с туризмом". Вадим Белан - смолоду старик. Турист по убеждению.

Те же убеждения не позволяют Вадиму втягиваться всерьез и в дружеские отношения. Он слишком хорошо (трезво) видит слабости и недостатки своих приятелей, потому что соблюдает дистанцию. Порывы и жертвы должны поверяться разумом. Приятели собираются пойти к гонимому властями деятелю, чтобы выразить сочувствие, и зовут Вадима с собой - Вадим интересуется, получили ли они приглашение. Нет? "То есть вы идете в гости без приглашения неведомо с кем. И, главное, заранее убеждены, что порадуете хозяина?" Поступок, общественным сознанием почитавшийся доблестным и героическим, сразу выглядит глупо и бессмысленно. Впрочем, так выглядят почти все окружающие в глазах главного героя. И не без оснований.

Леонид Зорин ломает сложившийся все в том же общественном сознании стереотип. Мы привыкли, что типичный шестидесятник - это, скажем, Сергей из "Заставы Ильича" Марлена Хуциева или аксеновские мальчики из "Звездного билета" - порыв и вдохновенье, честность и прямота. Это в молодости. А в старости┘ Ну что с ними произошло в старости, всем известно. Позолота осыпалась, романтические фигуры превратились в гротескные: на экранах телевизоров слишком часто мелькают одутловатые лица бывших кумиров, когда-то читавших стихи в Политехническом, а теперь привычно исполняющих роли свадебных генералов на официальных тусовках. Приятели Белана, Богушевич и Випер, следуя порыву, отправившиеся незваными в гости - типичные шестидесятники. Потом один из них эмигрировал, преуспел на Западе (повторяя судьбу Синявского и Максимова) и вернулся (как выяснилось, зря: здесь он никому не нужен). Другой же остался и всю жизнь посвятил суетливой борьбе, мучимый завистью и неудовлетворенным тщеславием. Две дороги, по которым разбежались "звездные мальчики", и обе привели в тупик.

"Шестидесятники" - этим словом, "смутным, неясным, неопределенным", пишет Леонид Зорин в "Зеленых тетрадях", пометили "не то генерацию, не то разношерстную среду, возникшую в оттепельном дурмане, словом, которое побывало надеждой, протестом и одной из иллюзий".

Главный герой Вадим Белан - шестидесятник лишь по рождению, по духу же он куда ближе внукам шестидесятников, рациональному поколению "пофигистов". Впрочем, скорее это типаж вне времени. К нему вполне можно отнести лермонтовское "и ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя ни злобе, ни любви". О "вневременности" говорит и то, что у Белана в романе есть старший двойник, учитель, мастер шахматной игры Мельхиоров - нечто вроде Мефистофеля при Фаусте. (Кстати, замечательная фамилия Мельхиоров, чувствуется опыт Зорина-драматурга, так и просится в пьесу.) Одного "непохожего" еще можно счесть исключением, но два - уже правило. И к двум отчасти примыкает третий - сам Леонид Зорин. Несмотря на сознательное авторское дистанцирование от персонажа, часть записей в "Зеленых тетрадях" вполне могла быть сделана тем же Беланом или Мельхиоровым. И если вспомнить все предыдущее творчество Зорина, его талантливые и успешные пьесы, его романы и рассказы, вплоть до последнего цикла, в течение нескольких лет публиковавшегося в "Новом мире", то можно заметить, что все высокие чувства, все порывы у героев в конце концов оказываются задавленными рацио. И автор в тех случаях, когда он пишет о современности, а не на исторические темы, слишком рационален и трезв и не позволяет себе увлечься собственными персонажами. Он создает не людей - типажи, этим защищаясь от времени, в котором приходится жить. И, пожалуй, в финале "Трезвенника" вопреки обыкновению дистанция между автором и персонажем сокращается до минимума. "Теперь он (век. - Т.К.) отбрасывает копыта. Но ими он многих еще достанет. Не век, а какая-то скотобойня. Попробуй увернись от него", - кому принадлежит реплика: Вадиму Белану или самому Зорину?

Трудно всю жизнь уворачиваться. Может быть, поэтому "Трезвенник" и получился очень грустным романом, где слишком много ума холодных наблюдений без сердца горестных замет.