Венский серпантин на русской сцене

- Много примет. Что будет интересно завтра, как расходится по труппе, идет ли в Москве; потом, существуют какие-то объективные вещи, имеющие отношение к репертуару, - классика, новые сочинения, ХХ век, XIX век, русская музыка, французская, немецкая, итальянская. Важно разнообразие репертуара. Штрауса никогда здесь не ставили. Мне казалось, это будет интересно актерам и зрителям.

- Да, именно так. Очень хотелось начать век именно с "Летучей мыши". Во всяком случае, уже в "Дуэнье" мы позволили себе немного подурачиться. "Летучая мышь" для меня - это образ светлого начала европейской культуры. Когда-то меня приглашали поставить "Кавалера Розы" Рихарда Штрауса в одном театре, я отказался. Мне казалось, наша жизнь не соответствовала этой культуре. Ну что там говорить, если они давно моют мостовые мыльным порошком, а у нас еще совсем недавно алюминиевые кружки крепились цепочками к таким же алюминиевым бачкам, чтобы не сперли. Для этого надо было воспитать другое поколение с другим менталитетом. Это в жизни. А на театре сделать прежде несколько спектаклей - поставить "Свадьбу Фигаро", "Cosi Fan Tutti", что-то Россини. Освоить, "обглодать" какое-то пространство вокруг - художественное, живописное.

Вена - город замечательных кофеен. Вальсы, кофе, пирожные и - театры, музеи┘ Уникальное сочетание великого западноевропейского духовного наследия и потрясающе уютного буржуазного быта. "Кавалер Розы" и "Летучая мышь" - абсолютные порождения этого явления. От "Летучей мыши" пахнет кофе и булочками. Мироощущение здесь абсолютно здоровое, хотя и есть капля меланхолии.

- Нет. Сантименты - это Кальман. Штраус - очень ясный. Он наследник Моцарта. Все в меру. Здесь мера - не как уныло правильное сочетание, а как феноменальная гармония. Это, скажем, гармония Глинки. Рядом с ним Римский-Корсаков - зануда, Чайковский - плакса, Мусоргский - почвенник. А Глинка - эллин. Они, эллины, нашли свои золотые сечения на разных стезях - словно заложили ряд эталонов.

Я как-то прочитал, что во время Второй мировой войны в одном австрийском городе фашисты запретили премьеру "Летучей мыши". Я все никак не мог понять: почему? Вовсе не потому, что дедушка Штрауса был еврей. Тут они подстраховались: из церкви, где венчался обращенный в католичество дед Штрауса, было изъято свидетельство о браке, отправлено на всякий случай в рейхсканцелярию в Берлин, и подложена другая бумага, свидетельствующая о его арийском происхождении. Штрауса они считали своим. Запретили, я думаю, потому что какой-то дух невероятно легкомысленной свободы в этой музыке есть, когда все тормоза отпущены и ничто не страшно.

┘Зато в славянской традиции ощущать во всем грусть-тоску, некую двойственность, некий разлом. Ведь ни в одном языке, наверное, не существует таких сочетаний - иван-да-марья, мать-и-мачеха, быль-небыль, трава-мурава┘ У немцев из нескольких слов складывается просто новое слово. У русских - внутри себя обязательно какое-то отрицание. Вот мне и захотелось в "Летучей мыши" беззастенчивую европейскую свободу скрестить с русской грусть-тоской. Как у Бродского - "Остановись, мгновенье! Ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо".

- Идея этого театра всегда была такой же по отношению к Большому, какой была идея МХАТа по отношению к Малому. Или, например, протестантского храма по отношению к католическому. Больше свободы в выборе репертуара, больше смелости в его интерпретации, ближе к жизни. Меньше роскоши, помпезности, пафоса, но присутствие хорошего вкуса. Ведь есть простота, которая хуже воровства, а есть простота, которая стоит очень дорого. Замечательные вещи всегда просты. В одной книжке спорили о концепциях в искусстве и сравнивали Верещагина и Рембрандта: первый писал глобальные события, битвы, черепа; второй - соседей по квартире. Самая лучшая концепция - это жизнь.

Именно на сцене этого театра я чуть ли не впервые увидел спектакли, где видимое и слышимое вступали в равноправный союз, где торжествовала художественная целостность. Я имею в виду спектакли Льва Михайлова, моего мастера - "Катерину Измайлову", "Виринею", "Пиковую Даму", "Любовь к трем апельсинам". Со студенческих лет театр был открыт для меня и стал родным.

- Было гораздо хуже, чем я предполагал. Ни один спектакль не мог быть сыгран. Почти целиком оркестр, почти весь хор, часть солистов покинули театр вместе с Евгением Колобовым, которого я высоко ценю и знаю еще по Свердловску. Я понимал, что в процессе подобного раздела накапливаются взаимные обиды. Настроение у людей было очень тяжелое. Они не верили никому. Но я взял на себя ответственность - это был мой долг перед учителем. Ничего не обещал - никакого завтрашнего успеха, послезавтрашних гастролей и больших денег. Нужно было совместно попытаться возродить Феникса, нащупать современный живой театр, и я был готов этому служить. Строили хор, оркестр - самые трудноорганизуемые коллективы. Никаких карт-бланшей мне никто не давал, я ни у кого ничего не просил. Хотя наш театр всегда поставлял солистов и музыкантов в Большой, несоответствие между жалованием было всегда значительным и болезненным. Даже в некоторых провинциальных театрах ставки были выше, чем здесь.

Первые два года я ничего не ставил, но не потому, что не хотел. Я должен был прописать точное лекарство своему пациенту. Что-то новое и незнакомое могло бы его дестабилизировать, тогда пришлось бы заниматься уже реанимацией. Сначала мы восстановили четыре старых спектакля, а затем только поставили новый - оперу Глинки "Руслан и Людмила".

- Было довольно много предложений по стране, да и за рубежом. Я отказывался. Я считал, что не могу позволить себе долго отсутствовать в своем театре, пока он не встал на ноги. Может, я был не прав┘ Всегда возлагал надежды на команду. Балет возглавлял Дмитрий Брянцев. Он балетмейстер с именем, но никогда не "тянул одеяло на себя" - понимал, что рядом должен быть сильный коллектив оперы. В первые годы он отдавал нам и свое репетиционное время, и приоритеты при выпусках спектаклей. Спасибо ему за это. Художник Владимир Арефьев помимо того, что очень талантлив, просто бульдог в театре - как вцепится в край свитера и все сожрет, перемелет - всегда доводит все до конца.

Потом уже директором был назначен Владимир Урин - профессионал экстракласса. И тут уже возник "фронт". А когда на "Эрнани" пригласили замечательного дирижера Вольфа Горелика, начался рост музыкального уровня певцов и оркестра.

Мне кажется, я по природе собиратель. Люблю собирать вокруг дела людей талантливых, разных - странных, амбициозных, неуправляемых: талант, я думаю, искупает многое. Главное - хотеть работать.

В театре должно быть несколько поколений. И сегодня я горжусь труппой - "стариками" и молодежью - у нас был мощный приток все последние годы. Я с нежностью думаю о своих актерах и о будущих "каторжных" работах для них. Им бывает нелегко, но я льщу себя надеждой: в душе они понимают, что когда мы трогаемся и идем вместе, то мы все-таки что-то стоящее создаем.

- Музыкальный театр (с ударением на каждом слове). Дело здесь в другом. Я видел разные крайности, я видел абсолютно пустые по режиссерскому замыслу и актерскому воплощению спектакли - не было ни ролей, ни жизни на сцене, но там шла своя подлинная музыкальная жизнь - пение, оркестр. И я видел какие-то спектакли, где были интересные (я не говорю о псевдорешениях) концепции, ходы, но не подкрепленные солидным музицированием. Из двух этих крайностей вторая не имеет никакого смысла. Это чистая самодеятельность. А в первом случае можно слушать музыку, там все происходит. Это не значит, что речь идет о примате. Мне кажется, что это некий брак - как они там между собою договорятся - музыка и драма - это их тайна, мы можем только способствовать благоприятному браку, как добрая родня.

- Потому что я люблю жизнь. Театр - игра, позволяющая еще раз пережить, посмаковать ее, вспомнить детство, придумать роман и разыграть его, подумать о смерти и представить ее себе. Только все на другом - театральном уровне. Мне кажется, я не любил бы так сильно театр, если б не любил жизнь. Театр - это художественное послевкусие.

- Самый эмоциональный, чувственный, острый. Это художественное переживание болезни, состояние аффекта.

- "Игрок" Прокофьева в Большом театре в постановке Б.Покровского и В.Левенталя. Сильнее не было. Я, кажется, как открыл тогда рот, так и закрыл его лишь, когда закончился спектакль.

- Мне не хотелось бы говорить о будущем спектакле. Для начала пусть состоится.