Михаил Жирмунский Время триумфального возвращения эмигрантов давно прошло, после многих разочарований их "тамошней" славе уже никто не доверяет. Причина даже не в снижении уровня мастерства - просто благополучно обустроившиеся музыкальные буржуа скучны нашей публике. Случай Андрея Гаврилова, к большой радости, оказался иным, хотя в Москве пианиста давно не слышали, а последнее его выступление 13 лет назад с оркестром Владимира Ашкенази было спорным. Нет необходимости говорить, что Гаврилов уезжал из России звездой: в 18 лет выиграл Конкурс Чайковского, играл с Рихтером, много ездил (когда это гораздо чаще было показателем реальных заслуг). Тем не менее последние годы, что мы его не слышали, он как раз достигал возраста и уровня зрелого художника, и нелегко было представить, каким он предстанет на родине теперь.
С восторгом по поводу только что состоявшегося концерта Гаврилова можно еще слегка повременить, отвлекшись на его краткую предысторию - январское появление пианиста в Москве с баховскими "Гольдберг-вариациями". Бах Гаврилова известен по записям, но без того выступления все же трудно было бы представить себе нынешний масштаб художника. Он и сам шутя сказал, что Бах - это настоящая музыка, не то что "эти все экспрессионисты" (то есть сыгранные теперь Прокофьев и Равель). Исполнение "Вариаций" в более чистом виде открыло московской публике, что Гаврилов пребывает в процессе не только совершенствования своего пианистического мастерства, но и как крупная личность пока что не остановился в своем внутреннем развитии и имеет ясные духовные ориентиры. Именно такое возвращение к нам Гаврилова и стало настоящим событием.
Через месяц с небольшим после Баха он снова объявился с необычайно насыщенной программой из четырех крупных сочинений для фортепьяно с оркестром. Аккомпанировал Госоркестр под управлением Василия Синайского. Это и были те "экспрессионисты" с их одночастными концертами: Прокофьев с юношеским Первым и Равель с леворучным Вторым. Им предшествовала французская академическая романтика, поэма "Джинны" Сезара Франка и Второй концерт Сен-Санса. Здесь игра Гаврилова предполагала несравнимо большую эффектность и внешний блеск. Она и была таковой, этим, однако, вовсе не исчерпываясь. Захватывала абсолютная свобода его игры: казалось, что все технически ошарашивающие вещи не стоят ему не малейших усилий, доступная простота возбуждающих зал трюков даже заставляет его скучать, не вызывая в нем никакого волнения. Но все-таки он был очень взволнован - тем, что происходит внутри него, так что пианистическая виртуозность этой программы смотрелась лишь маской на живом лице.
В исполненных сочинениях Гаврилова явно интересовала их контрастность и даже конфликтность. В "Джиннах" Франк, как всегда, не столько оригинален, сколько искренне пронзителен. В отличие от стихотворения Гюго, по которому написана эта музыка и где выразительность создают нарастание с каждой новой строфой числа стоп в строке, а затем столь же равномерное их убывание, Франк строит свою поэму с традиционным лирическим центром в окружении драматических эпизодов. И Гаврилов после импульсивного начала вдруг погружается в светлое размышление. Концерт Сен-Санса, наоборот, организован нетипично: после мощной и энергичной первой части темпы только продолжают нарастать. Вторую часть Гаврилов оттенил, проиграв ее на тонком переливающемся пиано, проявив точную нежность к этой наступательной виртуозности. И затем нашел иной контраст для финала, взяв по-настоящему запредельный темп, справившись с ним запросто и совершенно подробно. В Концерте Прокофьева он пожертвовал проскальзывающим у других исполнителей "ароматом" юности, вполне корректно истолковав Концерт как произведение, вызывающее, брутально хулиганское (в том же направлении по-своему сработал и оркестр, подкачавший на подводных камнях прокофьевского аккомпанемента). Концерт Равеля стал завершающей высотой вечера. Его довольно часто и замечательно играли в последнее время серьезные музыканты (Дмитрий Алексеев, Элисо Вирсаладзе, Олег Майзенберг), и, как теперь кажется, необходимость играть только левой рукой написанную для пианиста-инвалида сольную партию всегда являлась сверхзадачей. Сам же Концерт при этом оставался "живописной" музыкой, сверкающей зримо яркими пятнами и прямолинейной жизнерадостностью без понятого только Гавриловым ее серьезного драматического содержания. Его же прочтение определяла пульсация неотвязной мысли, метание в поисках ответа, присущее великой музыке экзистенциальное волнение. При этом Равеля прекрасно схватил и Василий Синайский (который, надо вспомнить, уже аккомпанировал в этом концерте достойному французскому пианисту Роже Мюраро с этим же оркестром 12 лет назад). Дирижер эмоционально чуткий, он сумел решить трудную задачу - сорганизовать звучность с игрой солиста. Равель здесь почти не накрывает оркестром однорукого пианиста, но, когда это происходит, важно его не подавить, что в основном и удалось в ансамбле Гаврилова-Синайского.
Открытый, как оказалось, характер музыки Равеля позволил выступлению Гаврилова подняться от самовыражения через вольную игру с музыкой к прямому разговору о жизни души. Зал был захвачен этой прорвавшейся энергией, успех был просто чрезвычайный. И он не был реакцией на броские чудеса энергетичного виртуоза, которым не удалось отвлечь публику от подлинных достоинств этого исполнения.
