Мария Ремизова НЕУДАЧНЫЙ рассказ Виктора Астафьева "Пионер - всем пример" ("Москва" # 1) обрамляют тексты Евгения Носова и Георгия Жженова, как будто нарочно делающие его недостатки как можно более заметными. Астафьев в "Пионере" пошел по не традиционному для себя пути - в первой части рассказа стал описывать опыт, им лично, к счастью, непережитый, а во второй попробовал вдруг создать супружескую идиллию на лоне природы, завершающуюся православным благолепием.
Лейтенант Дроздов тотчас после победы повздорил с замполитом и швырнул ему в лицо партбилет. Следующий этап жизни начался для него с этапа в сибирскую глубинку, где он долго снабжал отечественную промышленность даровыми кубометрами леса. К нынешнему моменту в оборот введено столь огромное количество лагерной прозы, написанной людьми, непосредственно пережившими этот опыт, детали его так хорошо известны, что малейшее непопадание художественного вымысла в точность деталей грозит весьма серьезным нарушением достоверности. Единственное исключение могут составить здесь тексты, изначально не претендующие на звание реалистических, вроде "Буквы А" Владимира Маканина, разворачивающего свою лагерную эпопею, как притчу (она тоже неудачна, но по другим причинам). Но когда сугубый реалист Астафьев позволяет своему блатному произносить: "Я тебя в р-ррэт, начальник!" или предоставляет возможность бригадиру отдавать доппаек, которым вся бригада премировалась за стахановский труд, более слабым работникам, это, увы, смотрится как откровенное сочинительство. Даже Солженицын, не исключающий в принципе возможности позитивного влияния на личность лагерного опыта, никогда не давал этой мысли обобщающего характера. У Астафьева выходит герой, прошедший что-то вроде "школы мужества", гордо и смело ставящий на место сразу всех троих - начлага, начрежа и кума, попенявших ему было на его идейную ущербность. И эта троица не решилась даже посадить гордеца в карцер - как же, бригада откажется работать, а у них план...
Идущий следом мемуарный рассказ Жженова ("Этап") показывает - в тысячный раз - как все это, романтически описанное у Астафьева, происходило на самом деле. Как накормленные накануне отправки селедкой, нарочно измученные конвоем многочасовой жаждой, зеки взбесились в трюме баржи и капитан, поняв, что риск слишком велик, приказал залить трюм водой. Зеки успокоились, но от воды, которую пили прямо с пола, началась дизентерия, и большая часть этапа до пункта назначения так и не доехала. Какие уж тут в "в рот тебя, начальник!", когда каждый уже наглядно изучил формулу "без последнего". Но и Георгий Жженов умудряется споткнуться на ровном месте, сравнив вдруг одного персонажа с Сирано де Бержераком, которого называет "вымышленным литературным персонажем". Граждане писатели, люди добрые! Ну не пишите, ради всего святого, чего не знаете! Театрального человека Жженова попутал, конечно, Эдмон Ростан, написавший про Бержерака пьесу. Но сам-то он при этом существовал во плоти и крови, и самый известный его роман "Государства Луны" давным-давно переведен на русский язык, в чем можно легко убедиться, открыв том БВЛ, посвященный утопистам.
Освободившись, герой Астафьева селится в сибирской деревне и начинает сочинять фантастические романы, вскоре становится известным писателем, встречает в библиотеке хорошую женщину с несложившейся судьбой, они женятся, ждут ребенка, Дроздов собирается писать настоящий роман про пережитое. Заканчивает Астафьев тем, что Дроздов везет беременную жену к бывшему члену своей бригады, батюшке Никодиму, и тот благословляет "благочестивую парочку" и неродившееся дитя...
В этих идиллических картинах - гармонического слияния любящих существ и православной, почти догматической правильности - сквозит что-то приторное, до того не свойственное Астафьеву, что если бы не видеть имени автора, можно было бы приписать этот рассказ перу совсем другого писателя. Увы, это написал Астафьев. Возможно, ему хотелось обрести какое-то внутреннее успокоение, подчеркнуть свое примирение с жизнью, но, видимо, его художественный талант не располагает ресурсами для работы с таким материалом. То, что просто и естественно выходит у кого-то другого, Астафьеву не дается даже при усилии.
Предваряющие публикацию "Пионера" рассказы Евгения Носова "Картошка с малосольными огурцами" и "Тепа" как раз и показывают, как это может выходить органично у другого. Евгений Носов - один из немногих писателей (если не единственный на настоящий момент), кто умеет создавать абсолютно безоблачные, как бы пронизанные солнцем, картины деревенского бытия, которые притом совершенно не похожи ни на лубок, ни на тенденциозную наглядную агитацию. Носов, конечно, умеет и другое - рассказы, посвященные войне, выполнены в совершенно иной стилистике. Но вот такие сельские зарисовки - в духе прозрачной живописи Поленова - удаются ему, как никому.
В "Картошке с огурцами" практически ничего не происходит: бабка, у которой заломило спину, в первый раз в жизни посылает внука в погреб достать к молодой вареной картошке малосольных огурчиков. А дальше картинка наполняется крошечными детальками ясного летнего утра - растянувшийся на солнышке кот, хохлатые куры, синее небо, галка на дереве... Страшноватый погреб и живущая в нем лягушка - счастливое возвращение наверх к солнцу, обернувшееся маленькой размолвкой между внуком и бабушкой, которая тоже в конце концов завершается примирением. Скорее всего обаяние этих деревенских миниатюрок Носова кроется в необыкновенной естественности письма, которая подспудно переносится и на качество самого описываемого мира, как бы гармонизируя собой условную художественную действительность.
Даже там, где, кажется, заложен определенный драматизм - естественность самого хода вещей, "законов жизни" срабатывает как амортизатор, оставляя повествования в рамках "гармонического натурализма". В "Тепе" пожилая крестьянка заново заводит себе курочек, выпросив у соседей по яичку. Ухаживая за ними, она привязывается к ним почти как к детям. Но два петушка не уживаются между собой, и в конце концов недотепистый и оттого более любимый случайно погибает.
Носов никогда не декларировал цель писать пасторали, и крестьяне у него мало похожи на опереточных пейзан. Погибший петушок поэтому остается не оплаканным - ни хозяйкой, ни чувствительным читателем, несмотря на то что всякую живую тварь жалко. Но эта жалость не мешает той же крестьянке при случае свернуть курочке шею и отправить ее прямиком в суп. Потому в рассказе нет надрыва - зато звучит покойный ритм натурального крестьянского быта, описанного так, что зависть берет.
Виктор Астафьев проиграл бы в этой журнальной книжке по всем статьям, не случись тут же его второго рассказа - "Венку судят". Тут он выходит наконец на свое поле - и результат не заставляет себя ждать. По признанию автора, этот рассказ сложился из неопубликованного в свое время очерка, подготовленного им на службе в районной газете. Времена, стало быть, давние.
В таежном поселке идет товарищеский суд. Муж с женой слегка не поладили и, как водится, разодрались. Дело житейское, никого и никогда не удивлявшее. Но на сей раз бес в лице соседки-пенсионерки попутал женщину рискнуть взять реванш. В итоге общественность судит зарапортовавшегося супруга. Трое главных участников жалеют о случившемся. Муж, хоть и зол на жену, понимает, что провинился. Жена давно спохватилась, что наломала дров, и теперь насмерть боится, как бы ее драгоценного и вправду не засудили. А соседка, сидя в президиуме, ковыряет ногтем скатерть и мается от того, что вспомнила, что муж у нее давно сбежавший гуляка и пропойца, сын и того лучше - коротает время в тюрьме, да к тому же сосед-то, хороший, вообще говоря, человек, теперь обидится и дров ей, старухе, теперь не наколет и не привезет.
Публика, набившаяся в прокуренную комнату, галдит и веселится, к тому же гаснет вдруг электричество. "Во тьме набились в зал ребятишки, начали лазить под скамейками, промеж ног, бабы взвизгнули, подумав совсем про другое, мужики догадались, про что они подумали, давай лапать баб..." Веселый карнавал и заканчивается весело - Венку, естественно, отпускают домой, "поставив на вид" (что это такое, ни он, ни жена не знают, хотя и обидно), с соседкой обиженная жена в конце концов примиряется, а наедине друг с другом супруги уж до того счастливы, что вскорости приходится бедной женщине отправляться к местному, умелому на все руки врачу.
В этой самой последней части повествование как бы расщепляется на два пласта. Первый - так и остается комическим, почти фольклорно-фарсовым, продолжая беседу супругов на пути из больницы домой - после очередного аборта (детей уже и так куча). Второй пласт участия их не предполагает - он находится в распоряжении автора и того, к кому он обращается. Герои как бы не осознают совершенного ими греха, хотя вроде и ощущают какое-то смутное беспокойство. Астафьев проживает драматизм ситуации как бы за них, не ведающих, что творят. Этот финальный драматический контраст сразу поднимает сюжет от бытовой хохмы к серьезной литературе, "углубляя" задним числом и предшествующий контрапункту текст. В принципе Астафьев редко демонстрировал иронический талант, обычно его проза конфликтна и драматична. Здесь он попробовал совместить свою обычную манеру с народно-смеховой. Результат получился блестящим.
Дарья Гармоненко