Вначале был телевизор...

Повесть Олега Павлова ("Октябрь" # 1) сначала кажется похожей на бесконечные мемуары из серии "детство-отрочество-юность", которыми полна нынешняя проза. По мере чтения, однако, понимаешь, что задача автора была другой - рассказать не столько о себе, сколько об определенном духовном состоянии. И название - "В безбожных переулках", - казавшееся эффектной топографической привязкой (дом, где проходит часть детства рассказчика, стоит на проспекте Мира, бывшем, кстати, Большой Мещанской, а рядом как раз тот самый Безбожный, ставший теперь Протопоповским), по мере движения текста набирает метафорический смысл.

"В детстве я любил "брежнева", - так начинается повесть. И это не просто демонстрация наивного простодушия ребенка. Брежнев взят в кавычки и написан с маленькой буквы - он выступает здесь субститутом чего-то другого, чему в окружающем мире названия нет.

Через абзац возникает "Бабай", которым "киевский дедушка", "генерал милиционеров", пугает расшалившегося внука. Бабай - олицетворение всего страшного, что-то вроде языческого идола, требующего кровавых жертвоприношений в виде мальчиков, которые берут без спроса дедушкины рыболовные крючки ("Бабай никого никогда не прощал: пока ты хорошо работал на него, во всем ему подчинялся, он оставлял тебя жить, а если снова не слушался или плохо делал, что он приказывал, то заживо съедал").

В "брежневе" сосредоточено сильное и торжествующее, главное начало, "брежневым" можно в случае крайней необходимости пугнуть даже дедушку, "брежневым" можно даже на время парализовать самого Бабая.

И вот возникает последний элемент триады - "Вначале был телевизор". Координаты мироустройства выстроены, боги названы, и функции их распределены. Земное бытие обнаруживает яркие признаки системного соответствия заданной схеме.

Выясняется, что это не просто фантомы, характеризующие детское сознание. Взрослые не только не в состоянии предложить альтернативное миросозерцание, но, напротив, усугубляют положение даже этого стихийно языческого мира, опровергая хотя бы рациональность его построения. Чем старше становится мальчик, тем заметнее для него противоречия, раздирающие маленькую семью. Сестра ненавидит чужого ей отца, мать и бабушка не выносят друг друга до того, что во время ее приездов мать с детьми не выходит из своей комнаты, отец все сильнее пьет, родители разводятся, разъезжаются, продолжают встречаться, унижая друг друга и не имея сил до конца расползтись в разные стороны.

В этой квартире не бывает праздников, не отмечают дней рождения. Любая попытка притвориться и разыграть веселье сразу же выявляет пустоту за картонными декорациями - у специально заказанного Деда Мороза оказываются фальшивые стеклянные глаза ("Самое главное - эти глаза меня не любили"), и этот мертвый Дед Мороз разрушает веру в существование его живой ипостаси, а погруженная во внезапную темноту елка с огоньками и вовсе вызывает скандал и истерику - мальчик пугается темноты, отец, который ради него все это устроил, обиженно уходит курить на кухню. "Все недовольны". Редкие гости - сборища отцовских друзей - и близко не напоминают праздника. С их приходом намертво связывается первый обман матерью - уложив спать, обещала через минутку вернуться (он всегда засыпал рядом с ней) - и не пришла.

Но самое тяжелое открытие, настигающее постепенно, что эти люди - самые близкие и дорогие, которых хочется все время любить и жалеть, - безвыходно несчастны друг с другом, равно как они несчастны и с самими собой. Они как будто все время тонут в этой засасывающей тоскливой трясине, не способные ни опереться один на другого, ни послужить друг другу опорой. И, кажется, даже не представляют, что могут существовать какие-то иные, доступные им, формы бытия.

Упадок и разрушение - как будто главные свойства этого маленького мирка. "Тебе одному достанется, когда умру", - говорит бабушка внуку, впервые показав свою квартиру. Она взяла его к себе на год, чтобы предотвратить развод родителей. Эта квартира полна умерших вещиц - тысячи перевязанных в пачки поздравительных открыток от малознакомых людей, с которыми бабушка маниакально (по специальной книжечке) переписывается "по праздникам" (не ответивший навечно вычеркивается из списка), "склады" засохшего печенья и конфет и даже величайшей ценности тех времен - жвачки, которую она никому почему-то не дает, бусы, камешки, выцветшие бумаги, ручки с засохшей пастой... Мальчик часами перебирает эти богатства в ящиках шкафов, пока бабушка спит и спит - так что приходится будить ее, чтобы убедиться, что она сама еще не умерла.

И распадающаяся мебель родительской квартиры, окончательно превратившейся в хлам при разъезде. Уже полный развал в новой квартире без отца, где и мать начинает попивать в одиночку и с приходящим время от времени отцом, а сестра то злится, то плачет, пока не выходит замуж и не убывает бесследно в другую жизнь.

Любовь к матери сменяется жалостью, любовь к отцу обращается в ненависть, так что накатывает желание его смерти и даже - убийства. Потом - как выход - приходит мысль, что можно убить и себя. Попытка повеситься ночью на качелях, когда мать вдруг собралась и ушла вместе с отцом в очередной раз пытаться жить вместе, к счастью, заканчивается острым приступом жалости к себе и истерическим порывом обратно в дом "к людям". Одиночество, нарастающее внутри, оказывается основной, определяющей бытие эмоцией.

В тексте умышленно, нарочито не называется то главное, к чему не умеют - не зная его - воззвать погружающиеся в бездну голоса. Это главное выстраивается как бы по умолчанию - от слишком явного умолчания. Ветхий мир обязан рухнуть, чтобы уступить место новому.

Последняя глава, где рассказчика, точно мяч, передают с рук на руки родственники, большинство из которых он видит в первый и последний раз в жизни, когда отец выговаривает себе право провести с ним один летний месяц. Эта глава карнавальна и фантасмагорична - и резко отличается от остального текста. Мелькающие в ней персонажи напоминают скорее маски грубоватого уличного театра. Драма превращается в откровенный фарс, сшелушивая с действующих лиц признаки родства и эмоциональной привязанности. "Ты, это, кровиночка моя, ну какой я дедушка там еще? Так не называй... Называй это, Петром, во! Ну или там это, Настенко!" - предлагает при первой встрече внуку? внучатому племяннику? - человек с внешностью состарившегося отца. Кем он доводится в точности - неизвестно.

Киев первой главы с размеренной и регулируемой Бабаем и "брежневым" жизнью у дедушки-генерала оказывается антиподом Киева, организованного хаотически сумбурным бытием у Настенко - какие-то "сады", где они с отцом спят в палатке (хотя рядом стоит дом, куда Настенко их не поселяет), село, где живут еще у каких-то родственников, где отец с "братом" вытворяют всякие пьяные безобразия, которые могли бы кончиться плохо, но кончаются только порчей разного хозяйственного инвентаря.

"До свидания, дедушка", - лепечет на прощание ошалевший мальчик, но получает от Настенко лишь удивленный и испуганный взгляд. Сюжет замкнулся. Идея родственного круга - и ветхого мира - профанирована до конца. С этого момента из него можно только выйти, перешагнув без сожаления через очерчивающий его предел. И не потому, что от него нужно спасаться. А потому, что пуст. В нем просто никого больше нет. Триада "брежнева", Бабая и телевизора изжита. Безбожные переулки пройдены. Из этой точки можно строить принципиально новую систему. И если Бога нет, его придется хотя бы выдумать...