Другая жизнь несгоревшей рукописи

ВСЕГДА было странно слышать в адрес Бориса Житкова цеховое определение - детский писатель.

Разумеется, дети тоже могут читать его книги. Потому что дети должны читать лучшие образцы мировой литературы. Стивенсона. Уэллса. Толстого. И другого Толстого. А также Пушкина. В этом смысле все перечисленные авторы (и многие, многие другие) - это, конечно же, детские писатели. Главный признак детского писателя - это текст, представляющий собой чистейший дистиллят смысла. Ничего лишнего - ни слов, ни обстоятельств. И все - правда.

Борис Житков сочинял сравнительно короткие рассказы и повести - предельно достоверные, насыщенные материалом (другой бы на целый роман развез), деловым и сдержанным тоном похожие на репортажи. Однако резко отличающиеся от последних некими подземными погромыхиваниями - должно быть, отголосками того ужасающего грома, под который каждодневно сшибаются друг с другом регулярные части зла и ополчение добра, вооруженное, как правило, одной винтовкой на четверых.

И вдруг - роман. "Виктор Вавич". Оказывается, писался более пяти лет. Был закончен в тридцать четвертом. Автор умер в тридцать восьмом - и даже не в лагере, а в собственной постели. Оказывается, в начале сорок первого роман был даже напечатан. И тут же пущен под нож. Один экземпляр остался в Ленинке. Другой был выкраден Лидией Корнеевной Чуковской из типографии. Такие дела... А что, рукописи и вправду, что ли, не горят?

Открываешь его - как вокзальные двери распахиваешь: еще секунду назад было тихо, но вот поднял обложку... и вдруг из-под нее ошеломительно громко и страшно - гам! рев! беготня! плач! гудки! копоть! толпа! и лютый сквозняк...

Трактующий явления чрезвычайно масштабные, эпохальные (фактически - первую русскую революцию; метафорически - как из некоего города, охваченного хаосом борьбы за светлое будущее, "отлетел свет", - не шутка!), роман при этом написан с той скрупулезностью языка и мотивировок, с тем вниманием к детали, с той экспрессией и смелостью резких и вместе экономных мазков, единым махом очерчивающих образы людей и обстоятельств, которые встретишь далеко не в каждом рассказе, не то что уж в вещи такого объема. Кроме того, в каждой главке - своя коллизия, свой конфликт; своя завязка, кульминация, разрешение. А все вместе - сложно построенный, многослойный и увлекательный роман: мозаика положена плотно, и мелкие бусины художественно разрешаемых противоречий безошибочно ложатся на единый стержень повествования, настойчиво работают на главное.

Читаешь его с редким по нашим временам чувством сожаления - ведь читать в первый раз можно только однажды, - с поминутным оглядыванием: сколько осталось? да неужели кончается?! На каждой странице - роскошество естественной русской речи, используемой чрезвычайно наблюдательным человеком. Шляпу чистят "внимательно - в полях, в закоулках". Афишная тумба стоит "как баба в заплатах, выпятив пузо". Наденька "диктовала Филиппу, а он, свернув голову конем, выводил буквы...". Идет снег, "и сразу из дверей белая улица глянула веселым белым светом... и стоял в белом снегу беззаботный звон извозчичьих бубенцов". А девушка "пошла тонкими каблучками по зеркальному паркету, и черным факелом шло внизу отражение".

Однако автор не собирался ни открывать "лавку метафор", ни рафинировать свою речь, добиваясь сладостной ее крупитчатости. На первых ролях в этой стремительно развивающейся, до самого своего завершения не теряющей темпа пьесе - люди. Их много. Целый город. Целая толпа - но толпа не безликая. Каждый выделен лучом заботливого, изобретательного, наблюдательного внимания. Язык не поворачивается называть этих людей "персонажами". Ну разве Виктор Вавич - персонаж? Да нет же, живой человек из плоти и крови - в сияющих, скрипящих ботфортах, при погонах - "погребальные, серебряный галун по черному полю". Вот он впервые надевает форму, вертится перед зеркалом. "...Виктор на ходу видел, как в зеркале в шкафу прошел квартальный - и это он скрипел сапогами". Мир его скуден и жалок; в метели жизни он не может разглядеть ни одного сколько-нибудь действительного ориентира - и потому жизнь несет его, кружит, морочит и доводит до гибели. Но при этом он не модель, не схема; он встает со страниц романа живым и понятным: и потому его страдания - страдания жалкого, замороченного и подлого человека - не могут не тронуть. Сашка Тиктин? Надя? Таинька, поглощенная любовью к еврею-флейтисту? сам Израильсон? - персонажи? Да полноте - нам бы, живым людям, быть такими персонажами!..

Роман вышел в 2000 году в издательстве "Независимая газета". Михаил Поздняев завершает свое краткое предисловие к роману такой фразой: "Книга последнего великого писателя, открываемого нами в ХХ веке".

Век и впрямь кончается. Писатель действительно великий. Но, боюсь, загибы русской истории еще могут нас удивить. Нет, нет, поймите правильно - конечно, лучше, если бы "последнего"...