Дневник писателя

МЕМУАРЫ - модный жанр. Следовательно, невероятно популярный - у авторов. В случаях, когда мемуарист не обнаруживает клинической наклонности вспоминать, еще не обретя как следует прошлого, - это выходит интересно. Даже когда о прошлом рассказывает человек, не имеющий ни слишком яркой судьбы, ни большого литературного таланта. Ушедшее время обладает странной способностью зачаровывать. Настоящее всегда вульгарно. Паутина времени скрадывает эту вульгарность, облагораживая объекты былого восприятия, выявляя, быть может, их истинные свойства. Восстановленное таким образом прошлое никогда не равно тому, каким оно было в действительности. Реальность, данная нам в ощущениях, не остается неизменной. Потому что меняются эти ощущения. И в этом смысле время всегда работает на прошлое - с каждым ушедшим мигом его ценность неуклонно растет.

Наум Коржавин начинает рассказ с 1944 года ("В соблазнах кровавой эпохи" - "Дружба народов" # 12). Это настоящие мемуары, не пытающиеся рядиться ни в повесть, ни в сборник житейской мудрости. Судя по всему, "книга воспоминаний" - в журнале, похоже, дан только фрагмент - предназначалась (во всяком случае, поначалу) зарубежному издателю: несколько раз эпитет "тамошний" употреблен как раз там, где для российского читателя логично было бы поставить "здешний" (а еще вернее, никакого). Заканчивает он 1948-м - то есть охватывая период своей жизни, связанный с арестом: как и почему посадили, тюремные впечатления и счастливый поворот судьбы, когда вместо лагеря вышла ссылка.

Интереснее всего в этих мемуарах настойчивое (и реализуемое) желание проследить метаморфозы собственного сознания - как из романтика-идеалиста, оппонирующего окружающей действительности слева, получается упорный критик ее же, но уже справа.

Собственно, к настоящему конфликту с властью юношу Манделя, взявшего себе - даже не по своей воле - псевдоним Коржавин (его, кстати, уверили, что это "кряжистая сибирская фамилия", а потом оказалось, что "коржавый" - значит "маленький, плюгавый"), и привел его яростный идеализм, толкавший писать стихи, разоблачавшие "пережитки старого" - как он их понимал. А написав, публично же читать, где только представится случай. Коржавин подробно останавливается на своем кажущемся почти невероятным "романе" с МГБ, когда компетентные товарищи оценили его стихи как "талантливые", пожурили за выходки, нарушающие общественный покой, и помогли устроиться работать в газету (!) - еще совершенному сопляку, не имевшему даже диплома. И не потребовали в обмен никакого ответного сотрудничества.

Посадили же три года спустя, взяв с койки литинститутского общежития, - и первый же допрос в смысле идеологического прозрения оказался для юноши со взором горящим самым благотворным лекарством. В ответ на предложение рассказать о своей антисоветской деятельности он стал страстно излагать следователю систему своих идеально-коммунистических взглядов и получил, что заслуживал: "У тебя голова полна говна!" Это заставило юношу Манделя крепко задуматься и кое-что радикально пересмотреть. Тюремный опыт довершил начатую работу. В ссылку (его бывший газетный начальник представил следствию оригинал коржавинского стихотворения, послужившего основанием к аресту, - в нем не было инкриминировавшихся крамольных строк!) ехал уже другой человек...

Повесть Юрия Турчика "Лестница" ("Континент" # 105) тоже мемориальная. Турчик - ровесник Манделя и рассказывает о времени, почти точно предшествующем тому, о котором вспоминает Коржавин. Он берет время своего детства - 30-е - 40-е годы, но пишет не столько о себе, сколько о людях, его окружавших. Место действия - город Харьков, точнее, один дом в этом городе. Действующие лица - обитатели дома, родные и соседи.

Ребенок может увидеть многое. Но еще больше может увидеть взрослый, ворошащий свои детские воспоминания и добавляющий к ним взрослую рефлексию. У рассказчика в каком-то смысле типичная для того времени семья - трезво оценивающая происходящее бабушка и ослепленная верой в светлое будущее мать. Вечно отсутствующий отец, который мотается по стране, томясь и не находя себя в той жизни, которую устраивал своими руками (ребенок увидит однажды не предназначенное для него зрелище - пьяного отца, который, вытащив откуда-то свою шашку, будет в слезах спрашивать жену и свояченицу: "Я вырубил за войну эскадрон! Зачем?.. Для чего?.. Для кого?.."). Молодая и добрая тетушка, так и оставшаяся вечной невестой, поскольку избранником ее оказался не просто романтик-идеалист, но органически не способный придержать язык, если что-то задевало за живое. А поводов жизнь давала предостаточно: "Наша вулиця широка, / Наша вулица нова, / Злiва, справа тротуари, / В середине мостова", - яростно цитировал он школьный учебник. "Как ее преподавать, историю?" - горячился он. И на робкие предложения согласиться, что "в двадцатых был какой-то расцвет, энтузиазм", вспыхивал как спичка: "Расцвет чего?.. Новых злодеяний? Убийств? Лжи? Идиотизма?" Так что удивляться следует не тому, что его посадили, а тому, что так долго медлили.

Весь дом принадлежал когда-то бабушке, после революции она сразу же отдала его на нужды победившего народа (сама была к революции причастна, брат ее был накоротке знаком с Лениным, а муж - офицер из бывших - был красным командиром, героем Гражданской, и своей боевой смертью как бы прикрыл всю семью от неизбежного при ином раскладе уничтожения). В доме жили самые разные люди - от бывшего княжеского псаря, отлично устроившегося и при новой власти, который при немцах выдал всех евреев, а потом отбыл с отступающей армией в Германию, до глухой Маруси-батрачки, которую он отговорил бежать, и она по его же навету погибла; от надменного врача и его детей, принципиально не замечающих вокруг никого и ничего, до советского начальника, научившего своих детей презирать окружающий их "народ" - до тех пор, пока эти дети не попали в положение членов семьи врага этого самого народа, и тогда оказалось, что они более чем кто бы то ни было не готовы к тому, чтобы нести свое горе достойно...

В "Лестнице" показано множество человеческих типов, точнее, множество психологических портретов этих типов. Она в каком-то смысле подобна альбому с пожелтевшими фотографиями, которые рассказывают о времени полнее и ярче, чем, может быть, иной дотошный исторический труд. Юрий Турчик владеет способностью описывать своих персонажей удивительно непредвзято, с кажущейся бесстрастностью максимально объективного хроникера. Кажущейся, потому что эмоциональность упрятана под ровный, иногда ироничный тон, который легче всего определить как способ выражения, присущий интеллигенции, - в старом, кажется, уже почти утраченном понимании.

"Лестница" - это и есть рассказ о погибшей интеллигенции, о гибели, которую она сама во многом себе и уготовила... Пытаясь вообразить себе лестницу своего бывшего дома, какой она была бы сейчас, автор видит загаженные похабными надписями стены своего нынешнего подъезда и почти примиряется с мыслью, что лестница его детства ему недоступна. Настоящее, как мы уже говорили, всегда вульгарно. Более чем вероятно, однако, что испещренная даже самой скверной современной граффити стена окажется важной частью чьих-то ностальгических эмоций - лет через сколько-то. В том случае, конечно, если не изменится человеческая природа.