Муки творчества: анамнез

Если попробовать найти ответ на странноватый вопрос: чем отличается писатель от прочих смертных, то он будет издевательски прост - тем, что пишет. А что делает писатель, когда не пишет? Начинает писать. Не важно, что, не важно, как - лишь бы писать. Человек пишущий - герой новой повести Марка Харитонова "Конвейер" ("Дружба народов" # 11).

С первых строк автор погружает нас в творческую лабораторию художника. "Вода шумно спущена, бачок с ленивым журчанием начинает заполняться снова. <┘> Вот твое нынешнее состояние, - кривовато усмехаешься сам себе. - Закончена работа, испытано недолгое удовлетворение. Справился, сделал дело, отправил написанное куда положено. Ждите анализа. Тем временем, глядишь, накапает что-то новое". Оставим ехидство, не будем строить догадок, какое такое дело сделал писатель, от чего испытывает он удовлетворение, куда положено отправлять написанное, - Харитонов относится к своему герою всерьез, он далек от дурного фекального юмора, все поганые ассоциации - случайны. Лучше двинемся дальше по тексту. А дальше в тексте возникает образ конвейера. Писатель уподобляется человеку, проработавшему всю жизнь, привыкшему к однообразному механическому труду и страдающему без него. "Работа может быть какой угодно, скучаешь потом не по ней, а по этому затягивающему состоянию. Оно оказывается потребностью, как наркотик, как водка. <┘> Невыносимо оказывается опустевшее время".

Здесь можно было бы и остановиться. Харитонов написал точно: механическая работа затягивает, но ритмичный, однообразный труд противоположен писательству, если оно понимаемо как творчество, творчество и монотонное закручивание гаек - несовместимы. Писатель, понявший, что он превращается в жертву интеллектуального конвейера, должен отложить ручку, зачехлить пишущую машинку, выключить компьютер и задуматься. Наркозависимость - болезнь, надо лечиться. Но нет - герой повести продолжает писать: птичка пролетела - опишет, мысль неясная мелькнула - зафиксирует, ногу отсидел, кофемолка сломалась - еще страничка готова. Конца-краю не видно, да и что должно получиться в результате, неизвестно. Оправдание себе он находит в романе Роберта Музиля "Человек без свойств". Музиль ведь тоже никак не мог завершить книгу - приятно сравнивать себя с великими, а заодно еще изрядное количество бумаги можно извести на цитаты и рассуждения. И тянется, и разворачивается, и течет неизвестно что, неизвестно куда. Улита едет, когда-то будет.

Итак, герой Марка Харитонова - писатель, вообразивший себя рабочим у конвейера и поступающий соответственно. Легко сказать, что Харитонов блестяще проанализировал этот тип творческого сознания: анемичный, вялый, псевдоинтеллектуальный, но беда в том, что лирический герой неотличим от самого автора. Это не дядя с улицы, а он, Марк Харитонов, вымучивает слово за словом, абзац за абзацем, страницу за страницей, заставляя читателя давиться манной кашей на воде, называя эту размазню "полем незавершенных художественных поисков". При этом Харитонов - литератор профессиональный, он запросто может соорудить кусочек сюжета, нарисовать портрет, изобразить пейзажик - точно так же, как профессиональный сапожник не затруднится приклеить оторвавшуюся подошву и сделать набойку на каблук. Искусством здесь и не пахнет, пахнет потом. Искусство предполагает наличие страсти, страсть бывает и холодная, и пугающая, и необычная, но она всегда отличима от конвейера, от тягомотины принудительного труда.

Будем справедливы. В одном эпизоде страсть прорывается, словно огонь из-под пепла, и способствует ее рождению весьма противный персонаж, Джокер - приживала богатой сестры и ее мужа из "новых русских", окололитературный тусовщик, пошляк и жуир. Джокер сразу узнает героя-писателя (ненавязчиво демонстрируются его известность и даже популярность), приглашает к себе, а потом, нахально развалясь в кресле, учит жизни, объясняет, что почем в сегодняшнем мире. О, тут чувствуется, что писатель наш уязвлен, что он воспринимает себя как Настоящего Серьезного Творца, собеседника Вечности, о, он знает, что и все эти модные любимцы тусовки, и все эти производители глянцевых однодневок исчезнут, а он останется. Неправильные современные писатели приравниваются к зятю Джокера, разворовывающему остатки оборудования когда-то крупного завода, к его (Джокера) сестре, воображающей себя провозвестницей новой элиты, но не знающей, кто такой Мандельштам. Это больное место, это свое, родное, не то что какие-то люди на бульваре, интерес к которым приходится имитировать. Но эпизод минул, и все покатилось по-прежнему.

Ближе к концу повести герой наконец-то начинает прозревать, сказывается привычка к саморефлексии. Кажется, он готов принять мужественное решение. "Кому нужна эта вымученная добросовестность? <┘> Все, честней это занятие прекратить. Найди себе что-нибудь другое". Но это лишь минутная слабость. Текст длится, и длится, и длится, небольшое, в общем-то, сочинение никак не может закончиться, но вот и финал: герой просматривает написанное и думает: "Тут ведь намечена перспектива новой работы┘ да, да. <┘> У, как нетерпеливо начинаешь уже бить копытом!.." Значит, шестеренки продолжают вращаться, лента продолжает уплывать в пустоту, человек с гаечным ключом тяжело дышит, но времени передохнуть нет, конвейер не ждет. Бог в помощь.