Наш человек в футляре

Алексей Варламов для продвинутых любителей изящной словесности всегда был слишком прост и неинтересен. Ни блеска, ни намеков, ни умело обыгранных цитат, даже никаких сексуальных патологий┘ Да и стиль у Варламова чуть тяжеловатый, немного старомодный, и синтаксис "спотыкательный" для глаза, "утяжеленный" обилием придаточных предложений, но это варламовский собственный стиль, вырабатывавшийся от книги к книге, а не сознательный и широко практикуемый многими "парафраз" классиков (сегодня под Тургенева, а завтра под Чехова).

Старомодность и "неинтересность" Варламова заключалась и в том, что он всегда строил текст (рассказ, повесть или роман) не на зыбучих песках подсознания, а на вполне реальной, житейской и "узнаваемой" истории, делая сюжет стержнем повествования. Потом, по ходу дела, могли возникать какие-то "мистические" нотки - но лишь по ходу дела, а стержень (сюжет) оставался вполне земным. И достаточно увлекательным, чтобы романы (повести, рассказы) Варламова читались людьми, весьма далекими от "толстожурнальной" и "премиальной" жизни.

В последнее время сюжет вдруг вошел в моду - до того, что детектив и мелодрама у обласканных критиками писателей стали едва ли не самыми востребованными, чуть не "элитарными" жанрами. А Варламов и тут не угодил: взял и написал, пожалуй, самый свой "бессюжетный" роман - "Купавну" ("Новый мир", # 10-11, 2000), семейную хронику, детские годы Багрова-внука 70-х годов ХХ столетия.

На каникулах мальчик Колюня живет в подмосковной Купавне, из лета в лето собирающей недружных членов большой семьи под одной дачной крышей. У Колюни с приятелями своя жизнь - рыбалка, игры, ссоры и примирения, у взрослых - своя. Но мальчик постоянно наблюдает этот "взрослый" мир", оценивает и впитывает, у него есть свои симпатии и антипатии. Почему, например, его любимые дядюшки, такие умные, многознающие, романтические и веселые, неизменно зло подтрунивают над его замечательным папой?.. Ведь "ни у кого из двоюродных братьев и сестер не было такого отца, никто не водил своего сына на каток, не ходил с ним каждое воскресенье на лыжах┘ и не катался с крутой горы напротив заброшенной церкви, не гулял по берегу Москвы-реки, не играл в футбол и не ездил за грибами по Павелецкой дороге в Белые Столбы, не запирался в просторной ванной комнате, где в темноте двое мужчин - большой и малый - проявляли и закрепляли фотопленку┘" Но отца явно недолюбливали, и, как потом понял выросший Колюня, это была нелюбовь предопределенная: "То был смех и превосходство┘ одного человеческого характера над другим, над особым психологическим типом, к которому отец принадлежал и казался сторонним людям нелепым и чудным в своей сдержанности и послушности, в нерусской какой-то пунктуальности, воинствующем консерватизме, глубокой вере в иерархию и в раз и навсегда установленный порядок вещей┘"

Что-то до боли знакомое и, кажется, крайне нелестное слышится в этой характеристике: Чехов, "Человек в футляре" - рассказ, так подробно и однозначно "разложенный" в школьной программе. Папочка мальчика Колюни работает партийным цензором, что вполне сопоставимо с преподаванием в гимназии мертвых языков. Но если взглянуть на "Человека в футляре" непредвзято, не учитывая авторской эмоциональной оценки и опираясь лишь на факты, - тогда Беликов, которого язвительный Антон Павлович даже имени человеческого лишил, предстанет перед нами совсем в ином свете. Чем он нехорош? Тем, что всегда стремился соблюдать предписанные правила? Что уважал общественную иерархию? Что был привержен порядку? Если дерзаешь жить не как все, а как сам считаешь нужным, если не считаешься с общественным мнением - получай по заслугам!

Если для того, чтобы уберечь личность от деформации, от натиска извне, нужно стать не просто нормальным, а нормальным в квадрате, "человеком в футляре", - что ж, пусть будет так┘

Но в детстве Колюнчик осмыслить этого не мог. И только много-много позднее "родительская отчужденность и неловкость, уязвимость для насмешек и банальных острот людей более в себе уверенных, успешливых и заурядных стала ему душевно понятна и близка, и все равно упрямо называвший клубнику садовой земляникой, законопослушный до патологии, прятавший голову от жизни, увидавший много лет назад на Сахалине, где служил в армии, а потом на целине┘ нечто такое, что на всю жизнь шарахнуло его по мозгам, папа оказался для Колюнчика дороже всех┘ да и заплатил партийный цензор за свою веру и службу по самой высокой цене".

Но задолго до "прозрения" сына еще один человек относился к Колюниному отцу так, как он того заслуживал. Бабушка - глава семьи, ее хранительница, бабушка - сама воплощение нормы, разглядела в своем молчаливом зяте личность и уважала его куда больше, чем собственных романтических сыновей. Ведь бабушка тоже всю жизнь вопреки мужу-гулене и чересчур самостоятельным детям пыталась сохранить некий "футляр", без которого никак не могла обойтись, - семью, семейную жизнь. Всю жизнь она в одиночку обращала центробежные силы в центростремительные, и лишь с ее смертью Купавна - волшебная страна детства - рассыпалась, распалась, исчезла. И романтические Колюнины дядюшки, и деловые тетушки, и веселая Колюнина мама, да и сам Колюня оказались бессильны противостоять распаду.

Любимый внук бабушки и сын своего отца, он, кажется, унаследовал от них и дар сопротивления среде, сопротивления тихого, но упорного.

Колюня стал писателем. Для человека, склонного во всем следовать собственным правилам и убеждениям, не считаясь с мнением критиков и литературной модой, это дело рискованное. Но работа тоже вполне может быть спасительным "футляром"┘ А "человек в футляре" - одним из тихих героев нашего времени.