Илья Кукулин ОДНА из лучших (может быть, лучшая) дневниковая публикация этого года появилась на свет в результате сложного многолетнего труда, стоит довольно дорого и издана с впечатляющим дизайном. Сказать бы про нее "венец трудов превыше всех наград" или что-нибудь в этом же духе - да нельзя, потому что это только первый том, а всего их планируется четыре.
Кузмин вел дневники всю сознательную жизнь, так что дальше предполагается издавать записи за 1907-1931 гг. И в еще большей степени потому, что с изданием дело не заканчивается, а продолжается: наступает новый этап в осмыслении этого текста, к которому многие десятилетия филологов почти не допускали, хотя формально в спецхране дневник Кузмина и не был. Не допускали же вот почему: в дневниках содержатся интимные подробности жизни Кузмина, который был гомосексуалистом, и руководство ЦГАЛИ, где хранились тетради, боялось, что их обвинят в пропаганде нетрадиционной сексуальной ориентации, против которой, как известно, в УК РСФСР была специальная статья. В течение многих лет дневники были окружены страшной славой - в НКВД их читали, и было опасение, что некоторых людей шантажировали и арестовывали именно на основании этих записей. Как справедливо замечают авторы предисловия, ни подтвердить, ни опровергнуть этого нельзя. Продавая дневник советскому архиву в начале 30-х, Кузмин, конечно, должен был понимать, что он делает, но, с другой стороны, деньги ему нужны были не столько для себя, сколько для того, чтобы прокормить таких же нищих людей, которые ему были близки.
Дневники полностью издаются впервые, до этого публиковались небольшие фрагменты. Поздние дневники Кузмина в основном пропали, так как были изъяты НКВД при обыске у Юркуна. Остались только неавторизованные перепечатки тетрадей 1934 г., которые недавно были опубликованы в том же самом издательстве Ивана Лимбаха под редакцией петербургского филолога Глеба Морева.
Какой смысл имеют дневники Кузмина?
Прежде всего это хорошая проза. Не везде равно хорошая, конечно. Интрига любого дневника, среди прочего, еще и в том, что он то более интимный и скороговоркой, то более открытый и "на публику". Но сюжеты дневника держатся на глубинном единстве интонации. "Солнце и милая Морская, дамы с цветными вуалями, офицеры и студенты, собаки на цепочках, нюхающиеся и визжащие под ногами, экипажи, магазины, все жесты запоминаются, как в фотографии. Солнце, солнце! Как я люблю все это. И книги, и милые старые миры, и грядущий век. И как жалко все это покинуть, а между тем почти ни привязанности, ни любви, и молодость уже уходит, и что впереди? Но покуда бронза отливает при свете свечей, я буду любить жизнь".
Здесь уже предвосхищается неповторимая интонация прозы Константина Вагинова - недаром он у Кузмина учился.
Далее, это описание встреч с многочисленнейшими деятелями Серебряного века - кроме названных выше, это Сомов, Судейкин, Сапунов, Добужинский, Ремизов, Волошин, Бердяев┘ Особая статья - многолетняя дружба Кузмина с Георгием Чичериным, тем самым, впоследствии наркомом иностранных дел; после революции они виделись всего один раз и как уже совершенно чужие люди. Другой полюс - это простонародные знакомые Кузмина, и тут переплетены его гомосексуальные увлечения (банщики-проститутки, к одному из них, однако, возникает глубокая влюбленность) и просто вкус к быту приказчиков, мелких торговцев, иконописцев-ремесленников, к чертам русского старинного быта - сочетанию домашней посконной обрядности и гедонизма. Кузмин любил старообрядцев, иногда даже выдавал себя за старообрядца, но сам как-то уютно - иногда, впрочем, и неуютно - располагался между эстетикой русского провинциального быта (в 1905 г. постоянная мечта - уехать в Псков с любимым молодым человеком Гришей, жить сонно-трепетной провинциальной жизнью и бывать в Петербурге наездами) и болезненной чувствительностью к масштабам европейской истории. Между воспоминаниями о детстве в Ярославле и Нижнем Новгороде и ощущением "Декамерона" и поздней античности как сегодняшних проблем. "Когда я шел домой по узкой темной улице, я думал, что красоту и прелесть жизни я лучше всего постигаю в Возрождении и XVIII в., но сложные, смутные настроения при дымных закатах в больших городах, до слез привязанность к плоти, готовность на лишения, какая-то пророческая веселость┘ - все это представляется мне или в древних культурах смешанных - Рим, Александрия - или почти в еще будущей современности".
В этом томе - именно в движении от 1905 к 1907 гг. - можно усмотреть более явный и менее явный сюжеты: явный - вхождение Кузмина в литературную жизнь Петербурга, менее явный - превращение символистов в часть истеблишмента тогдашней литературы. Истеблишмент получился несколько скандальный по статусу (к Кузмину относились почти как сейчас к Владимиру Сорокину, хотя и по другим причинам), но все-таки признанный. Впрочем, Кузмин и тогда хоть и ходил по ресторанам, но жил небогато - постоянные жалобы на безденежье проходят сквозь весь дневник, и при всем сибаритстве Кузмина, нельзя сказать, чтобы он очень уж безумно тратил деньги. Видно, как постепенно знакомятся друг с другом разные компании (в том числе питерские с московскими), как возникают журналы и Брюсов ищет авторов, как люди перераспределяются из одной компании в другую - по интересам и общим художественным увлечениям, как домашние концерты Кузмина становятся модным развлечением петербургской интеллектуальной богемы. В 1905 году Кузмин еще весь в народно-посконном периоде (не с детства: до этого он в Италию успел съездить): общается с владельцем иконной мастерской, приказчиками, парикмахерами и с немногими интеллигентными друзьями, а также с родственниками и, в частности, с подростком-племянником Сергеем Ауслендером, который впоследствии стал довольно известным писателем. Во время революции 1905 г. увлекается черносотенством, впрочем, больше не из политических, а из эстетических соображений: ему нравится думать, что конфликт разгорается, что охотнорядцы и их питерский аналог - сенновцы (с Сенного рынка) станут народным ополчением и его возглавит новый Минин, и тогда русская цивилизация щей, каши и самоваров по вечерам будет спасена. Параллельно Кузмин появляется в кружке "Вечеров современной музыки" и первый раз в январе 1906 г. приходит в гости "на башню" к Вячеславу Иванову. В 1907 году он уже вовсю общается с деятелями нового искусства независимо от национальности (с Бакстом, например), ездит в Москву в гости к московским символистам, оформляет спектакли, выступает на вечерах. Ходит уже не в простецкий трактир "Любим" с эстетически приятными народными типами и не в обыкновенный ресторан к Морозову, а в богемный ресторан "Вена" и в изысканный, постоянно фигурирующий в стихах "Альбер", то есть ресторан "Французский" на Невском, принадлежавший Альберу Бетану. Игровые, театральные склонности Кузмина позволяли ему легко ориентироваться в буффонадной, взвинченной, с постоянным привкусом смерти и житейской истерики галлюциногенной и эстетской атмосфере Серебряного века. И в то же время известно, что Кузмина миновали многие соблазны и искушения эпохи, и его стихи и проза до сих пор воспринимаются как особо современные. Почему это так - помогает понять дневник. Кузмин чувствовал игру и никогда не мог отнестись к происходящему с концептуальной серьезностью. "Мои писанья все меньше нравятся даже друзьям, хотя я вижу, что они лучше написаны, тоньше, радикальнее, классичнее┘" У Кузмина был вкус к тому, что современные музыканты называют easy listening - "приятное слушание", изысканная, легкомысленная и необременительная музыка. Но еще Кузмин хорошо понимал, что за этим может быть иной план - не символистский, а какой-то другой.
Дневник подготовлен сотрудником РГАЛИ Сергеем Шумихиным и профессором МГУ Николаем Богомоловым, которые известны своим профессионализмом. К тексту прилагаются подробные комментарии (довольно много ссылок на другие источники о тех же событиях) и огромный именной указатель.
