Памяти неслучившегося

ПИСАТЕЛИ прошлого по нашему желанию легко выстраиваются в ряды: первый, второй, пятый, семидесятый. "Ну, такой-то, он второго ряда поэт, а сякой-то - прозаик и вовсе десятистепенный!" - мы привычно развешиваем ярлыки и рисуем метки. Мы склонны к созданию иерархий - так удобнее. (А легче всего мономанам, для них существует только Он, великий и единственный, а остальные - пыль на подошвах гения.) Реальная история литературы сложнее и неожиданней. Она пестрит лакунами и провалами, мелькают силуэты, проступают недорисованные лица. Иной эскиз, несколько легких штрихов интереснее многофигурного полотна. Иногда недовоплощенный замысел говорит больше многопудовых томов.

Это несколько невнятное вступление понадобилось мне, чтобы начать разговор о публикации в октябрьской книжке журнала "Звезда" романа Геннадия Гора "Корова". В 60-70-х Геннадий Гор (1907-1981) писал научную фантастику, печатался в профильных альманахах и, не обладая шумной известностью, на общем фоне выделялся негромкой философичностью и своей собственной интонацией. "Корова" была написана в самом конце 20-х и от последующих сочинений Геннадия Гора отличается решительно. "Беременная баба пасет беременную корову. Они медленно передвигаются, объединенные одним хозяйством и одинаковым положением. Их вспученные животы сочетаются над зеленью луга, и они чувствуют себя, как трава, частью луга. Они растворяются в зеленой траве, и им кажется, что они зеленеют, как трава". Так начать книгу мог писатель, усвоивший уроки русского авангарда, и не в последнюю очередь - авангарда художественного. "Корова" написана человеком, внимательно изучавшим живопись Малевича, Филонова и Шагала. "Вот она кладет свою длинную коричневую руку на плечо одному, и всем кажется, что она положила свою руку, эту руку на плечо всем". Эта "длинная коричневая рука" явно позаимствована у одного из тогдашних живописцев. Роман напоминает мозаику, составленную из разноцветных пятен, соединенных монтажно, как в кинематографе. И внутренняя скорость развития событий - тоже оттуда, из кино. Авангардисты любили кино, как и все новое и непривычное.

Упругая, ритмичная фраза, внимание к звучанию слова, яркая изобразительность свидетельствуют о несомненном таланте молодого Геннадия Гора. И все же читать сегодня роман затруднительно, поскольку посвящен он коллективизации и современное знание исторических реалий, от которых роман далек, создает смысловой провал, а революционный пафос и утопические картины колхозной жизни провал этот не заполняют. Идеологические штампы того времени выцвели навсегда. Некоторые страницы по степени упрощенности достигают уровня журнала "Мурзилка". "Он рассказывал наивным и фальшивым языком плохих детских книг", - вдруг замечает Геннадий Гор, явно имея в виду, что сам он пишет иначе.

Впрочем, очевидно, что конкретные проблемы создания коллективного хозяйства интересовали Гора в последнюю очередь. Гораздо ближе ему был, например, вопрос о соотношении предмета и слова, его обозначающего. Вот как рассуждает старушка, бывшая фрейлина: "Такого слова (колхоз. - А.У.) не существует, - говорит мать, - следовательно, они не могли создать того, чего нет. То, чего нет, может создать только бог". Народ уподоблен Богу, и народ творит новый мир. Религиозная основа русского авангарда и религиозное содержание революционного мышления проступают неожиданно и придают тексту иное звучание, и иначе тогда выглядит разухабистая антирелигиозная пропаганда. Более того, вряд ли можно подозревать Гора в неискренности, но его, как любого поэта, речь и талант заводили далеко. Одно из самых выразительных описаний в романе - описание кулака и его хозяйства. Густыми мазками изображен мир самодостаточный, цельный и гармоничный в своей самодостаточности и цельности. "Этот дом был торжеством живописи над действительностью: частности, не отделимые от целого, целое, не отделимое от частностей". Возникновение колхоза положило конец этому миру, миру кулака, как хотел сказать Гор, но получилось другое, получился апокалипсис, гибель всего мира, гибель человека. "Меня уже нет. Есть туловище, есть руки, есть ноги, есть голова, есть живот. Живот отдельно от головы, голова отдельно от рук, руки отдельно от ног". Как вдруг проговорился автор в другом отрывке: "Он сказал не то, что хотел сказать, а то, что думал".

Естественно, "Корову" не напечатали, и, как пишут во вступительной заметке Г.Ю.Гор и А.Ю.Гор, за это произведение в 1930 году автора исключили из университета. Было с чего испугаться, и Геннадий Гор испугался. Но интересно, что испуг был предсказан в романе: председатель колхоза, художник Молодцов говорит деревенским детям, которых он обучал живописи и которые оказались стихийными авангардистами: "Не так смело, ребята. А то скажут, что я вас научил футуризму". В то время футуризм уже был подозрителен, а смелость наказуема.

Результаты подступившего страха не преминули сказаться. В 1933-м появился рассказ "Вмешательство живописи", где были использованы некоторые мотивы из "Коровы", но текст выглядит сухо, безжизненно, и в нем Гор ругает кубизм, буржуазное искусство, берет слово новатор в кавычки и хотя пытается несколько неуклюже защитить живопись "пролетарскую" (имея в виду тех самых "новаторов", конечно), но тут же призывает разоблачать тайных врагов советской власти, каковым предстает в рассказе эксцентричный поэт-экспериментатор. "Перепуганный талант, или Сказание о победе формы над содержанием" - так назвал свое эссе о Геннадии Горе Андрей Битов.

Наша литература, литература прошедших лет, была такой, какой была, - прекрасной, ужасной, дикой, отвратительной, великолепной, со своими потерями и достижениями, со своими героями и жертвами, гениями и бездарностями. Вероятно, глупо думать о том, что могло бы быть, если бы, но иногда становится мучительно жаль литературы неслучившейся... Той литературы, которую могли бы создать погибший Введенский, затравленный Добычин, посаженный Николев, испугавшийся Гор. Мы не можем сегодня знать, какой бы она была, мы можем лишь сожалеть. И с интересом рассматривать эскизы - с благодарностью за то, что они есть.