Антропология Стивенсона

ПРОГЛОТИВ в положенные тринадцать-пятнадцать лет "Остров сокровищ" и, может быть, "Черную стрелу", редко кто в зрелом читательском возрасте вспоминает Стивенсона. Шотландский неоромантик стойко входит в обойму писателей для юношества и авторов авантюрно-приключенческих романов. Действительно, Стивенсон с негодованием отвергал моду на бесфабульный роман. Чтение обязано быть увлекательным - это его убеждение. Но острая интрига никогда не мешала писателю ставить серьезнейшие вопросы, нисколько не утратившие своей актуальности за последние годы.

Плавильная печь

Женившись на американке Фанни Осборн, Стивенсон помимо двух ее детей получил в приданое Америку. "Самая огромная плавильная печь для переработки национальностей и драгоценных металлов" разинула свой зев и чуть было не поглотила шотландца. Но он успел защититься.

Плох писатель без чувства юмора. И уж совсем плох без него английский (ну, пусть шотландский) писатель. Один из главных героев "американского" романа Стивенсона "Потерпевшие кораблекрушение" Джим Пинкертон, этот новоявленный винодел, новоявленный газетчик, новоявленный наркоделец, одним словом, этот "тип американского дельца", сгодится на роль американского дядюшки Остапа Бендера. Ибо только кровный родственник великого комбинатора мог направо и налево раздавать в качестве сувениров коньяк, который он намерен был продавать по 50 долларов за бутылку, а на упрек в расточительности ответить: "Себестоимость напитка практически равна нулю. Как бы я ни старался, дешевле рекламы мне не найти".

На протяжении всего действия романа две конкурирующие компании охотятся за останками потерпевшего крушение галеона, на которых предполагают найти опиум. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. На карту поставлены десятки тысяч долларов. Но выясняется, что одна сторона гонялась вовсе не за деньгами - останки корабля хранили следы преступления, совершенного там убийства. И преступники идут на смертельный риск не только из-за страха справедливого возмездия, но и ради спасения чести - среди них один аристократ. Все же это девятнадцатый век.

Более изящное английское название романа ("Wrecker") говорит и о последствиях "духа нашего века, его стремительности, смешения всех племен и классов в погоне за деньгами, яростной и по-своему романтичной борьбы за существование, с вечной сменой профессий и стран".

ШОТЛАНДСКАЯ ИДЕЯ

Наряду с "моралью, где все сводится к погоне за деньгами и чуть ли не на каждой странице звенят доллары", Америка обнажила для Стивенсона и "беспокойную суету нашего века, где читатель переносится с континента на континент, с моря на море". Да, в век Стивенсона с континента на континент носился только читатель. В наше время "беспокойство, охота к перемене мест" с литературных страниц закономерно "переползли" в реальную жизнь. Человек, обуреваемый "домашними" проблемами, вместо того чтобы их решать, несется в Таиланд или в Кению, где... а что, собственно? Да ничего! В Таиланде - Таиланд, в Кении - Кения, а жизнь с ее так и не решенными проблемами остается дома. Стивенсон почуял эту опасность более ста лет назад.

И гоняясь вместе со своими героями по всем странам и континентам, автор "возвращается к ночи домой", в родной Эдинбург, который остается для него той "знакомой комнатой", в которой "Любовь или Смерть, поджидающая тебя у очага, и самые прекрасные приключения - это не те, которые мы ищем".

Бережное отношение к родной истории, родной природе, родному народу чувствуется уже в шестнадцатилетнем юноше, опубликовавшем очерк "Пентландское восстание. Страница истории, 1666 год". Зрелый автор вернется к непростой истории края в "Черной стреле".

С особой остротой любовь к Шотландии проявилась в неоконченном романе "Уир Гермистон", над которым Стивенсон работал в последние годы своей недолгой жизни - далеко от родины, на островах Самоа, куда привела его болезнь легких ("Я люблю воздух родины, но без взаимности").

Писатель никогда не грешил избыточными описаниями, он упорно оттачивал свой стиль, избегая излишнего раздражения "зрительного нерва". Вершиной этого труда и стал "Уир Гермистон", который следует причислить к лучшим образцам реалистического романа XIX в.

На роскошных Самоа автор изливает на бумагу переполняющую его нежность к "нищей природе", скудным, щемящим родным пейзажам. Мастерство писателя заставляет слышать едва слышное шуршание мха под ногами, завывание ветра и лошадиный храп, обонять вереск и примулы.

Реалистические образы "Уира Гермистона" вылеплены так четко и объемно, степень психологической правды их поступков столь высока, интрига намечена настолько искусно, что кажется - роман можно закончить. Читатель знает точно, как могут поступить и как никогда не поступят юный Гермистон, сдержанно-восторженный студент от юриспруденции, жесткой волей отца высланный в родовое поместье, его печальная угасшая мать, отец - судья лорд Гермистон, который, будто памятник, давит все вокруг в своей бесчеловечной жажде справедливости. И все же мудрость проявил сэр Артур Конан Дойл, отклонив предложение вдовы писателя закончить книгу. Ее дописали, но, к счастью, издатели вскоре вернулись к неоконченному варианту.

Противопоставление странничества и жизни дома играет важную роль и в "шотландском" романе Стивенсона "Владетель Баллантрэ". Старший брат Генри Дэррисдир сидит в родовом поместье, ведет дом, женится, рожает детей, ухаживает за отцом и время от времени отправляет изрядные суммы младшему Владетелю, которого носит по Индии, Америке, Франции и бог знает где еще. Но в конце концов и Владетель возвращается домой. Не может не вернуться. Разворачивается семейная драма, в результате которой сэр Генри бежит от брата... в Америку (ну, прямо как мальчики Чехова или Достоевского, только Генри Дэррисдир бежит вполне конкретно). Владетель гонится за ним в ту же Америку, где оба и находят свой конец. Одним словом, если бы братья поладили, жили бы оба мирно дома, а вне дома жизни нет. Стивенсон признавался, что подкладкой романа ему служила именно "шотландская идея".

Но поладить братья, конечно же, не могли. На то и драма. Незабываемый демонический образ Владетеля, его необъяснимая, поистине дьявольская тайна влияния на людей, подавления их воли, навязывания им своей, овладения всеми их помыслами сокрушит самое уравновешенное воображение. По ходу того как атмосфера в поместье Дэррисдир становится все более напряженной, читателя неотступно мучает вопрос: почему же все обитатели поместья беспрекословно подчиняются воле Владетеля, почему он позволяет себе попирать элементарные нормы порядочности и вежливости (понятые на чопорный шотландский манер), а его никто не смеет даже одернуть? Что за чертовщина? Ну, вот сейчас, сейчас нам Стивенсон все объяснит. А Стивенсон вместо объяснения, доведя противостояние до кульминации, "кончает" братьев - и тем роман. И весь демонизм как ветром сдуло. Оказывается, Владетель даже способен умереть. Оказывается, он просто человек. Ecce homo. И здесь для Стивенсона - загадка из загадок.

ОТЧЕГО ПОГИБ ДОКТОР ДЖЕКИЛ

Могут спросить - а как же "Олалла", "Маркхейм", "Сатанинская бутылка", "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда" - все эти "готические карлики" Стивенсона, как он назвал "Странную историю..."? Разве можно искать разгадку в человеке, если сатане то продают душу, то он собственной персоной торгуется за душу "клиента", то "исчадие ада" обретает зримые и вполне осязаемые формы?

Достоевский, которого Стивенсон ценил очень высоко, говорил о своих романах - "высший реализм". Воспользовавшись этим выражением, можно говорить о "высшей действительности" Стивенсона. Той действительности, которую трудно потрогать. Конечно, из-за таинственных замков, теней, заколдованных бутылок, загадочных исчезновений проглядывает еще и усталость, чтобы не сказать - оскомина, от "грубо материальных взглядов", позитивизма и натуральной школы, которых, как и декадентство, Стивенсон на дух не выносил.

Но художественная полемика для Стивенсона не столь важна. Гораздо важнее для него человек. Человек этот раздвоен, раздираем стремлением к добру и силой "зверя, спавшего во мне". Он тянется к добру, но сила онтологического зла удерживает его. Доктор Джекил попытался дать уступку злу, дремавшему в нем. С помощью химических порошков он, потакая низменным страстям и с "отцовским интересом" наблюдая за ними, высвободил своего "зверя". Такой своего рода алхимический поиск философского камня наоборот. С помощью тех же порошков Джекил какое-то время мог возвращаться в свое исходное состояние "двойственного и негармоничного" человека, то есть задавать себе нравственную программу. Он думал сохранить над "зверем" власть. Но "чистое воплощение зла" приобретает все большую и большую силу над Джекилом, которому со временем для возвращения человеческого облика требуется двойная доза порошков: "Хайд словно обретал мощь по мере того, как Джекил угасал". Поняв, что у человека нет власти держать под контролем свои пагубные наклонности, он хотел было отказаться от них совсем и "с истовым смирением вновь принял ограничения естественной жизни", стремясь "будущим искупить прошлое". Ему "и в голову не приходило воскрешать Хайда".

Хайд воскрес сам. "Завеса самообольщения была рассечена сверху донизу", и зло с "сыновним равнодушием" сожрало отца.

Словесная ткань "антропологических" изысканий Стивенсона пестрит христианской терминологией - смирение, совесть, преображение, искупление, воскресение... Христианство утверждает, что человеку органически не присущ грех, что грех привнесен и искажает природу души, как болезнь искажает природу тела. Лишь по слабости и неразумию человек поддается уловкам сатаны и добровольно отдается во власть греха. С Божией помощью (без нее не справиться), при согласии самого человека можно, а главное, должно, отгонять любых весьма реальных демонов. Стивенсон же полагает, что рай и ад находятся в душе, в сердце человеческом. Если еще грубее - человек состоит из рая и ада. "Человек на самом деле не един, но двоичен... обычные люди представляют собой смесь добра и зла..." - уверял "составная натура" Генри Джекил. Дело в пропорциях. Например, Маркхейма "зло и добро с равной силой влекут каждое в свою сторону".

И христианские богословы пишут о том, что "в нас перемешано добро и зло" (святитель Игнатий (Брянчанинов). Но он видит в этом смешении "повреждение человеков", не исходное, не естественное состояние его души, а приобретенное, "нижеестественное". Такое повреждение человеческой души - лишь следствие непримиримой вражды сатаны (личного) к Богу (личному). Условием же смешения является внутренняя нравственная свобода человека, по собственному произволению стремящемуся к тому или иному полюсу.

В мире Стивенсона все силы добра и все силы зла - в самом человеке. О, это очень таинственные силы, но источник их - в сердце, в его неисследимой глубине. Для Стивенсона нет персонифицированного Добра и персонифицированного Зла, нет Бога и нет сатаны. "Я не могу сказать, есть ли Бог на небесах", - писал он. Нет ничего менее сатанинского, чем диалог Маркхейма с сатаной. Сатанинские глубины - в самом герое, его торговля идет с самим собой. У Достоевского ("Маркхейм" был написан под впечатлением "Преступления и наказания") "Бог с чертом борется, а поле битвы - сердца людей". У Стивенсона борется "хорошая" часть человеческого сердца с "плохой". Маркхейму повезло, в нем победила "хорошая часть".

В результате воздействия химических препаратов на человеческий мозг выскочил "чертик из коробочки", "не просто порождение ада, но что-то не причастное к органическому миру", "троглодит" с "печатью Сатаны", "исчадие ада, в котором не было ничего человеческого". Иначе - гомункул, клон, продукт генной инженерии. Пусть тайна "преображения" заключалась в "какой-то неведомой примеси, придававшей силу питью", все же это была вполне химическая примесь.

Дальновидный Стивенсон фиксирует внимание на том, что сама по себе "химическая примесь" - ничто, ноль без палочки. Начав свою исповедь с того, что толчком к опытам было "нетерпеливое стремление к удовольствиям", Джекил признается: "Если бы к моему открытию меня привели более высокие побуждения, если бы я рискнул проделать этот опыт, находясь во власти благородных или благочестивых чувств, все могло бы сложиться иначе и из агонии смерти и возрождения я восстал бы ангелом, а не дьяволом. Само средство не обладало избирательной способностью, оно не было ни божественным, ни сатанинским, оно лишь отперло темницу моих склонностей и... наружу вырвался тот, кто стоял у двери". Как не вспомнить ядерную физику и атомную бомбу!

Причудливым образом претворилось в произведениях Стивенсона и полученное им кальвинистское, шотландского образца, воспитание. Думается, именно оно породило трагедию Генри Джекила. Кальвинизм четко разделяет свет и тьму, не допуская их взаимопроникновения. Если же добро и зло - взаимоисключающие миры, то участь Джекила уготована каждому, поскольку в каждом "перемешано добро и зло". Человеку недостает "силы воли", и природа не прощает этого. Стивенсон, размышляя о тайнах человеческой природы, не желает считаться со слабостью, немощью. Немыслим у него Илья Муромец, который тридцать лет сиднем сидел, а потом ка-ак встал! По Стивенсону, если уж слаб в коленках, то лети в бездну.

Человеку не по силам одолеть себя. Он неизбежно капитулирует перед собой же. Вступая в единоборство со своими страстями, вставая на путь искоренения своего злого начала посредством своей же доброй воли, человек обрекает себя на гибель. "Себе я больше не верю", - говорит Джекил. А больше верить некому. Так что же делать? Кажется, лучше не соваться в "мрачные бездны". Иначе останешься либо с разбитым сердцем, либо в тюрьме, либо вовсе простишься с жизнью. Гибнет Баллантрэ, гибнет Джекил, попутно, подвернувшись под горячую руку, гибнет еще пара-тройка людей. Маркхейму, пожалуй, лучше всех. Его просто посадят. А что будет в камере?

Воля ваша, у Достоевского как-то веселее. У Достоевского все-таки есть Бог, который может и помиловать, и мир ниспослать, и силы дать, и благодатью осенить. И на порошки тратиться не надо.