Татьяна Чернова КАЖЕТСЯ, Пушкин действительно "наше все", "Евгений Онегин" и в самом деле "энциклопедия", а опера Чайковского - опера русских опер, то есть именно тот предмет, где содержится минимальная исчерпывающая информация на любой пожарный случай. Иначе не объяснить, почему онегинские премьеры следуют в Москве одна за другой, хотя официальная необходимость поставить галочку отпала год назад. Последним в ряд театральной пушкинистики встал Большой театр, реанимировавший 18 октября "Онегина" образца 1944 года в постановке Бориса Покровского.
Первая премьера нынешнего сезона, естественно, на фоне известных событий в Большом, приковывает всеобщее внимание, хотя и не является показателем репертуарной политики нового руководства. Скорее наоборот, ибо восстановление этого, по сути, музейного экспоната прекрасно вписывается в логику оперной линии предыдущего руководства: три года назад так же был возобновлен баратовский "Иван Сусанин" 1946 года, а позже "славянофильский цикл" пополнили "Опричник" и "Русалка", да и "Псковитянка" пришлась ко двору. "Евгений Онегин" должен был бы стать, с одной стороны, достойным ответом утомленным сочинением отрицательных рецензий критикам (ибо у кого же поднимется рука на признанный шедевр Покровского-Вильямса-Мелик-Пашаева?), а с другой - первой ласточкой юбилейных торжеств, воплощая преемственность в настоящем славного прошлого Большого театра.
Премьера "Онегина" в 1944 году имела не только художественное, но и политическое значение, демонстрируя, что Большой, несмотря на все военные обстоятельства, находится в отличной творческой форме. Заряд положительной энергии, вложенный создателями в этот спектакль, оказался столь силен, что позволил ему просуществовать на сцене почти полвека, пережить многих своих "родителей", стать школой оперного мастерства для нескольких поколений солистов - и все это с немногими мизерными "чистками", среди которых лишь одна удостоилась отдельного упоминания в истории - редакция, сделанная в 1968 году Ростроповичем.
На волне всеобщей весенней сумятицы и полетного устремления к новому начала 90-х "Онегина"-долгожителя засыпали нафталином и отправили в запасники. Покровский в содружестве с Александром Лазаревым и Валерием Левенталем поставил оперу еще раз, рассказав историю несостоявшейся любви в тоне романтической элегии. Умиление вечной молодостью прежней версии сменилось восторгами по поводу настоящих молодых талантов, на которых держался новый спектакль: именно тогда заблистали Владимир Редькин и Мария Гаврилова, Павел Черных и Нина Раутио, и свежесть их голосов и чувств оттенялась нежным трепетанием занавесок. Но времена меняются, и возмужавшим Редькину и Гавриловой уже требуется более серьезная, более торжественная позолоченная рамка: не случайно именно они пели премьеру извлеченного из "золотого фонда" "Онегина", оказавшись в петербургских сценах более убедительными, чем в деревенских.
Составить контраст зрелым мастерам и одновременно послужить главной рекламной приманкой нового проекта должен был Николай Басков, у которого появился реальный шанс оправдать звание солиста Большого театра. (В программке Басков назван стажером, поэтому речь скорее о потенциальной возможности, нежели о его сегодняшнем статусе.)
Однако бурные овации, сопровождавшие его выступление, пока следует приписать добросовестности клакеров - более сдержанная и взыскательная публика генеральной репетиции встречала его манерные реплики и самодовольные потуги на артистическое "страдание" с неприязненным недоумением. Впрочем, в наличии голоса ему никто не отказывает (пока скорее концертного, нежели оперного): его бы в руки хорошего педагога и музыканта со вкусом и пониманием стиля┘ Клака - в Большом, как и во многих других балетных и оперных театрах, - явление обыденное. В пору премьеры 44-го года, как известно, бесновались враждовавшие козловистки и лемешистки, но премьерные страсти вокруг Баскова оказались запредельны даже для видавшего виды Большого. Знающая публика с недоумением взирала на оравших истошными голосами. Если Басков сам не постарается избавиться от этого идолопоклонничества, клака погубит его. Хочется надеяться, что сам он понимает: сегодня при его молодости, часто неточном пении это выглядит просто смешно. Во всяком случае рядом со значительным и статным Редькиным невысокий, даже маленький - для оперной сцены - Басков смотрелся комично.
Самая большая овация, если отбросить клаку Баскова, досталась Айку Мартиросяну после арии Гремина "Любви все возрасты покорны". Он действительно пел замечательно. И очень хорошие были хоры: они, конечно, хороши и у Чайковского, но на премьере звучали особенно впечатляюще. Большой доказал высокий уровень, выучку и профессионализм своего хора.
Особое значение этой премьере придала почти прямая трансляция по каналу "Культура". Кажется, никогда прежде наше ТВ не уделяло так много внимания премьерам на главной оперной сцене страны. Во всяком случае эта трансляция дала понять, какую сцену у нас считают главной.
Возобновление "Евгения Онегина", как и прежнее - "Сусанина", связано с Марком Эрмлером. Трудно сказать, насколько инициатива принадлежала ему - но нынешний спектакль стал для него лишним шансом на самоутверждение. Здесь ему не пришлось открывать Америку - этой постановкой он дирижировал еще с 1958 года, со времен своего стажерства в театре. Но если тогда его холодноватая, отчужденная манера и чрезмерно растянутые темпы вызывали нарекания даже у артистов оркестра, упрекавших его в искажении замысла дирижера-постановщика, то теперь, когда он сам оказался музыкальным руководителем, все это стало законом. Неторопливость и размеренность еще подчеркиваются выбором второй, "императорской", редакции оперы с включением экосеза, отсутствовавшего в прежней версии, - Эрмлер не подгоняет драматическую развязку действия, но демонстрирует все возможные эффекты Чайковского, включая верхнюю ноту в арии "Мечтам и годам" и растянутые ферматы.
В Большом театре принято считать количество представлений "Онегина" с самого первого, 1881 года, данного в бенефис дирижера Бевиньяни. Тогда для привлечения публики в дополнение к Чайковскому давали второй акт оберовского "Фра-Дьяволо". Сегодня "Онегин", чьи появления на сцене Большого исчисляются тысячами, может с полным правом ощущать себя здесь самодостаточным шедевром русской классики: застывшим на пьедестале, чуточку надменным и не имеющим никакого отношения ни к меняющемуся театральному стилю, ни к течению времени.
