"Нет объяснения у чуда…"

У НЕГО нет ни пейджера, ни мобильного телефона, ни кабинета, ни секретаря. У него нет даже собственного письменного стола, не то что машины или дачи. У него нет многого из того, что сегодня традиционно сопровождает крупных деятелей нашей культуры...

Но у него есть великие фильмы.

Ему 75 лет. Счастье, что он жив, счастье, что уже при жизни очевидно - это один из крупнейших кинематографистов нашего века. И это не моя оценка. Много лет назад в Москву впервые прилетел Федерико Феллини и, сойдя с трапа самолета, спросил: "А где Хуциев?"

Действительно, фильмы Хуциева - это глубокий и выстраданный учебник жизни. Это кино, которое выполняет свою главную задачу - помогает людям жить. И в то же время фильмы Хуциева - выдающийся учебник технологии режиссуры. И это справедливо по отношению ко всему, что снимал Хуциев: начиная с первого его шедевра "Весна на Заречной улице" и заканчивая последней картиной, которая вышла почти 10 лет назад. Надо сказать, что за это десятилетие, при том что я смотрел фильмы многих наших замечательных режиссеров, я не знаю фильма, равного по философии, глубине, по удивительной, невозможной пронзительности, по степени реального, чувственного проникновения в каждого, кто смотрит на экран. Это - о фильме "Бесконечность". Мне кажется, что он должен быть поставлен в самый первый ряд, когда будут перечислены фильмы уходящего века кино.

Судьба так счастливо распорядилась, что мы живем с Марленом Мартыновичем в одном дворе. Я иногда встречаю его в гастрономе. Мужчина небольшого роста покупает хлеб и молоко. А я каждый раз вижу, какой это красивый и высокий человек. Может быть, к нему как ни к кому другому подходит изречение, что рост человека измеряется не от пяток до макушки, а от головы до неба. ХУЦИЕВ - ДО НЕБА.

Я видел работу Марлена Мартыновича со студентами. Для Хуциева каждый студент - это коллега, партнер, товарищ по профессии. На решение любой технологической задачи, которая возникает перед первокурсником, сам мастер затрачивается так, будто бы это последний в жизни съемочный день.

Когда я вместе со своими товарищами, ныне известными московскими режиссерами, учился в ГИТИСе, у нас было такое соревнование. В кинотеатре Повторного фильма, который находился рядом с ГИТИСом, шла ретроспектива Хуциева: "Июльский дождь", "Был месяц май", "Застава Ильича", "Послесловие". Мы пропускали лекции и смотрели кино. "Был месяц май" мы посмотрели десятки раз! Десятки, я не преувеличиваю. Мы сбивались со счета: "Ты сколько раз посмотрел? Двадцать с чем-то, тридцать с чем-то..."

"Июльский дождь" - картина, которая перевернула наше сознание. Помню раскадровку и могу хоть сейчас рассказать по кадрам весь фильм. И тот удивительный поток мышления, который потом критики обозвали "потоком сознания", есть на самом деле поток виртуозно организованный.

Хуциев особенным образом видит реальность и необъяснимо, но чрезвычайно убедительно пересочиняет ее на экране. Преломляя через свою личность, он переводит наше бытие в другое качество. Причем именно привычные вещи. Ведь он снимает Москву, Ярославль, Елец - места, которые каждый много раз видел. Тем не менее когда это на экране, то впечатляет и поражает прежде всего красота, содержание, и только потом испытываешь радость узнавания родного пространства.

Сколько раз каждый из нас смотрел в небо на плывущие облака... Но как они плывут в "бесконечном" небе Хуциева!

У меня был невероятный случай. Моя жена - артистка театра "Современник" Марина Хазова снималась в одной из главных ролей в фильме Хуциева "Бесконечность". Мы пришли на закрытый просмотр, когда картина не была даже смонтирована. Прошло несколько первых сцен, и вдруг на экране появилась женщина. Я набрал воздух и не мог выдохнуть, потому что женщина была удивительно прекрасна. Я пытался угадать, кто эта артистка. И только через несколько минут сообразил, что не узнал свою жену. Так он ее снял. Он так ее увидел.

Марлен Мартынович Хуциев читает стихи так, что, кажется, он их сам только что написал. Как он поет грузинские песни! Как он поет русские романсы! Как он слышит музыку!

Однажды, много лет назад мы ехали на Чеховский фестиваль в Ялту. Ехали в поезде в одном купе. Я жалею, что не было диктофона. Марлен Мартынович говорил о Чехове столько, а главное - так, что это могло бы сложиться в увлекательнейшую книгу. Позднее часть этого материала вошла в замечательную пьесу Хуциева "Визит к больному палаты # 16". Мне очень жаль, что эта пьеса не поставлена в нашем театре. Надеюсь, это еще случится, и, со своей стороны, создам для этого условия наибольшего благоприятствования.

Марлен Мартынович - профессор, заведующий кафедрой режиссуры ВГИКа, где 1 сентября происходит традиционное собирание студентов-первокурсников. Естественно, старшекурсники и многие педагоги на это мероприятие не приходят. Никого не хочу обидеть, но я прихожу каждый год лишь для того, чтобы услышать Хуциева. Почти неважно, что он говорит, хотя он говорит всегда замечательно. Важно, как он говорит. И важно, как он может, как умеет передать сидящему в зале веру в то, что мы живем не напрасно. Что мы нашим делом занимаемся не напрасно, что мы нужны друг другу, людям вообще и этой стране. Марлен Мартынович об этом не кричит, он об этом шепчет, но этот шепот дороже многих выкриков и деклараций. В его словах для меня лекарство от накапливающейся день за днем тоски. Хуциев только своим существованием выводит на другой уровень всех, кто рядом с ним, и тех, кто в связи с ним, кто даже о нем не подозревает. После его слов становится легче надолго.

Когда есть такие люди, то не стыдно, что занимаешься этой профессией, не стыдно, что входишь в заплеванный, прокуренный ВГИК, где студенты не понимают, кто ходит с ними рядом по коридорам, и могут задеть Хуциева плечом.

Его друг Булат Шалвович Окуджава сказал, что Хуциев тем, что он есть, оправдывает время, оправдывает наш век.

Здравствуйте, Марлен Мартынович! Здравствуйте как можно дольше!

ИЗ-ПОД глыб памяти выплывает сюжет. 83-й год. Застой, стагнация, энтропия - тоска зеленая. Были, правда, "островки спасения" - дома творчества, филиалы интеллигентских кухонь, воспетых в стихах и песнях. Туда можно было сбегать. Помню зиму в Доме творчества Матвеевское. В тот сезон кого там только не было - Тоник Эйдельман, Саша Свободин, Толя Гребнев. И Марлен Хуциев. Речистые все, как на подбор. За столом каждый норовил "держать площадку". Пока не появлялся Эйдельман - его рокочущий властный баритон стирал все другие звуки безо всяких усилий. Никто не мог с ним тягаться. Кроме Хуциева. Хуциев готовился снимать своего "Пушкина", литературный сценарий был уже готов. Так что застольные разговоры крутились вокруг Пушкина, пушкинского окружения и пушкинской эпохи. И тут Хуциев блистал эрудицией и энциклопедисту Эйдельману не уступал. На вечерних посиделках он, случалось, импровизировал некоторые сцены. Это захватывало - я даже кое-что записала про его показы. К примеру, сцена, как Александр I стоит у окна своего кабинета в Зимнем и не может разглядеть в густом тумане шпиль Петропавловской крепости. Государь недоволен, ему кажется, что это - дурной знак... Вот запись: "Концепция фильма - Моцарт и Сальери, где Пушкин - Моцарт, а Сальери - окружение, общество, включая его самого, ибо божественный пушкинский дар подрывался изнутри его земным существованием. Божественное и земное - взаимоуничтожаемые величины". И резюме: "Марлен пишет Пушкина с себя, это так и должно быть┘"

Никто не станет отрицать, что в Хуциеве есть пушкинская легкость, моцартианский свет и тьма не объемлет его. Таков и его кинематограф, весь пронизанный светом и летним дождем. Удивительно ли, что у Хуциева не сложились отношения с нынешней эпохой? Слишком мало света, слишком много прагматики. Это не его время. Земное победило божественное.

В тогдашней жизни, в начале 80-х, земное тоже, бывало, брало за горло - ведь Хуциев был в простое, и студия уже не платила ни копейки. Друзья-киноведы из кинотеатра "Иллюзион", чтобы поддержать мастера, устроили ему однодневный ангажемент. Два сеанса "Июльского дождя", а в перерывах встречи со зрителями, ответы на вопросы. Неплохо оплачивается, к тому же редкая возможность показать картину, тираж которой в момент выпуска на экран был ничтожным по тем временам - всего 150 копий. А зрители "Иллюзиона" начала 80-х - полудиссида, аутсайдеры, ночные сторожа и дворники. Все рубят с полуслова. Хуциев вернулся в Матвеевское, как говорится, усталый, но довольный. Извлек из кармана горсть мятых записок. В одной было написано размашистым мужским почерком: "А вы - гений, режиссер Марлен Хуциев!"

Вот так. Не больше и не меньше. С гениальностью положено разбираться потомкам - это прерогатива вечности. Но я понимаю того парня. Такое оглушительное впечатление произвела на этого "семидесяхнутого" картина, где было гениально (другого слова не найти) угадано наступившее время, точнее, безвременье. Героиня говорит герою: "Нет, Володя, замуж я за тебя не пойду". И звучит этот отказ как приговор. Она не хочет связывать свою жизнь с человеком, чья гибкость и уступчивость обещают ему блестящую карьеру, а ей - душевное одиночество. И никаких аллюзий, намеков, многозначительных умолчаний, никакого пафоса. А у зрителя вдруг открывается духовное зрение, он погружается в поток образов, обитающих в эфирных слоях смысла. Нормальный киносеанс становится мистическим актом, за полтора-два часа экранного времени ты обретаешь духовный опыт, который входит в твой молекулярный состав навсегда.

Рецензия Якова Варшавского на "Заставу Ильича" называлась "Фильм замедленного действия". Критик пророчил многострадальной картине, попавшей (или подсунутой) в недобрый час под руку Хрущеву, долгую жизнь и долгий зрительский интерес. И оказался прав.

Когда зарезанный цензурой фильм все-таки выпустили под другим названием - "Мне двадцать лет", в нем искали крамолу: чем прогневил он генсека и главу государства, а с ним всю идеологическую камарилью? Напрасно тратили время - политической крамолы не было, напротив - была святая вера в "ленинские нормы" (от которых тогда режиссера раз и навсегда отвадили). Но была новизна стиля и новизна мироощущения, полемическая (невольно!) по отношению к основному корпусу советских картин. "Застава Ильича" с ее "потоком жизни" действительно была стилистическим вызовом. Это был тот самый "фильм без интриги" (цитирую название книги Виктора Демина, адепта хуциевского кино), поэтику которого разрабатывали итальянцы, прежде всего - Микеланджело Антониони. По тогдашним советским представлениям это была опаснейшая крамола - что-то на уровне ревизионизма и прочих опасных политических заблуждений.

При повторных просмотрах на протяжении многих лет фокус фильма смещался (для меня по крайней мере) от прогулки влюбленных героев по ночной Москве, от поэтического вечера в Политехническом - остановившись на эпизодах первомайской демонстрации. Здесь в интонацию доверия к жизни, благодарной открытости ей в ответ на ее открытость вплетаются, будто помимо авторской воли, элегическая, щемящая нота прощания, предчувствие перемен, предощущение близких заморозков. После оттепели, одарившей - обманувшей - теплом, дружным ледоходом и таянием снегов.

Марлен Хуциев - ключевая фигура 60-х. Его сформировала оттепель, великая эпоха "реабилитанса". Реабилитированы были не только невинно пострадавшие жертвы сталинской тирании, но сама реальность. Жизнь освободилась от насилия нормативной эстетики и могла предстать на экране такой, какой она есть, а не такой, какой должна быть в представлении охранителей соцреализма. Поколение, пережившее войну, отнеслось к проекту духовного возрождения страны романтически, с полной верой в искренность провозглашенных гуманистических идеалов. И в ленинские нормы жизни. Идеализма и прекраснодушия было с избытком, прощание с ними растянулось на десятилетия. И все же именно на той закваске взошло нержавеющее поколение людей, заговоренных от нравственной порчи. И потому особенно чутких на всякую нравственную неточность. Сегодня эти люди многих раздражают своим ригоризмом, но именно они, "идеалисты всесоюзного значения", - последнее, что удерживает нас от полной моральной энтропии.

Хуциев, ну прямо как Кирсанов-старший из "Отцов и детей", упрямо верен своим принципам. При всей его внутренней подвижности, контактности, открытости его с места не сдвинешь, когда речь заходит о них - о принципах. Так было всегда. Я помню опального Марлена Хуциева на трибуне Большого дома - так называли тогда здание ЦК партии на Старой площади. Был такой иезуитский ритуал - критикуемому за идеологические ошибки давали слово для публичного покаяния. В той речи он говорил о своем отце, политзаключенном, погибшем в сталинских лагерях. Сейчас, вспоминая приснопамятные времена, когда художникам для профилактики грозили пальцем, любят говорить о том, что своей опале Хуциев обязан дружбой с Феллини. Как, приехав на Московский международный кинофестиваль, великий Феллини разыскал Марлена Хуциева и захотел посмотреть его запрещенную картину┘ Дивный штрих к биографии. Ну а мне он однажды сказал: "Ты не знаешь, какое это чувство, когда вокруг тебя моментально образуется пустота, где бы ты ни появился".

Тем не менее Хуциев всю жизнь снимает один и тот же фильм. Как многие большие художники. Его тема неисчерпаема: это любовь к жизни.

Сюжет, история у него служебны, функциональны. Главное - ткань жизни, ее реалии, взятые в поэтическом масштабе "огромных мелочей". Как острый стук женских каблучков в предрассветный час, когда весь городок устремляется провожать военный эшелон на 1-ю Империалистическую. Или - огонек зажженной спички, который бережно, словно олимпийский огонь, передают друг другу прикуривающие незнакомые мужчины. Это из "Бесконечности", картины 91-го года, где были реабилитированы Белая гвардия и российский триколор.

Хуциев - классик, все его картины - от дебютной "Весны на Заречной улице" до программной "Бесконечности" - вошли в учебники кинорежиссуры. Многое в нашем кино он сделал впервые. Впервые вышел из павильона на улицы, смешал актеров с уличной толпой, и даже такая обыденная штука, как светофор, превратилась в его фильме в поэтический образ. Его картины имеют документальное измерение - это матрица самой жизни, по ним можно изучать ушедшее время: как жили люди и чем они жили. Но сквозь реалии повседневности хуциевское кино видит и фиксирует метафизику жизни. Ее чудо.

"Нет объяснения у чуда, и я на это не мастак", - заметил Геннадий Шпаликов, соавтор сценария "Заставы Ильича". И закрыл тему. Можно рефлексировать впечатление от его картин, но объяснять их, а тем более пересказывать - пустое занятие, в слове они не живут. Колдовство монтажа, колдовство ритма, чередование планов - и рождается то, чему нет имени. Запечатленное время, запечатленное чувство, запечатленная поэзия - это и есть кинематограф Марлена Хуциева. Кинематограф человека, который всегда опаздывает, идет не в ногу и не в ту сторону, но при этом почему-то всех опережает и оказывается в авангарде.