Женская душа

В РЯДУ поэтов "классичных", таких, как Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Олег Чухонцев, Александр Кушнер, слышен голос и этого автора. Речь идет о Ларисе Миллер, несколько книг поэзии и прозы которой вышло за последнее время.

Лариса Миллер выбрала в наставники поэтов века предшествующего. Баратынский, Фет, Тютчев - вот ее поэтическая родословная. Ее отец - литератор, погибший на войне, прекрасно знал поэзию русского Золотого века, а до дочери эта поэзия дошла невероятно поздно, чуть ли не в 30 лет.

Баратынский открыл в русской поэзии душу, которая мается в мире, не в силах преодолеть разрыв между земным и небесным.

Лариса Миллер эту тему подхватывает. Душа для нее - "обуза".

И больше всего привлекает перспектива "закрыть лавочку" или стать "беглой гласной", то есть осуществить некий уход из реального бытия. Речь, разумеется, идет не только о житейских сложностях и смутах нашего времени, даже не о генной памяти представительницы иудейского племени, а о метафизическом выборе тонкой и ранимой души, которой в тягость земное огрубелое - "плотское" бытие. Можно предположить, что речь идет не о простом уходе в "смерть", а о тоске по каким-то иным формам существования, иным мирам, отблеск которых (о вечный Платон!) грезится душе в земном бытии.

Само бытие мыслится как некая щель между "безднами" добытия и небытия, безднами, в которые Лариса Миллер постоянно вглядывается. Не из этого ли завороженного внимания ее интерес к средневековым мистическим учениям и к знаменитой книге Моуди, описывающей опыт "постсмертного" существования?

Однако это совсем другое "облако", не романтический символ отстраненности от земного, а, напротив, земное и нечто удивительно прекрасное, перистое, белое, увиденное на синем небе девочкой, увиденное в красоте и благости бытия.

Что это, как не совершенно лишенные взрослой рефлексии метания, анализ впечатления ребенка - не столько даже участника событий, сколько их радостного наблюдателя, смотрящего сквозь прищуренные от солнца глаза на природный простор?

Но это позиция - наивного доверия к миру - созидательная, избранная, не наивная, а сентиментальная, как выразился бы Шиллер. Без нее, без этой "сознательной" наивности - слишком холодно, страшно, неуютно.

Это очаровательное "мерси" для поэтики Миллер очень характерно. Поэт, хотя и пытается принять "позу ребенка", безмятежно загорающего на берегу, на самом деле человек взрослый, проницательный, ироничный. "Мерси" и подобные лексические сплетения - тут своеобразная ирония над собой и над невозможностью разрешить иные жизненные вопросы. Это и знак современного мышления, чурающегося излишней патетики, надрыва.

А вот что касается "любви и ласки"... Земное бытие, по Миллер, в них бесконечно нуждается. Безнадежность метания между "двумя безднами" смягчается в поэзии Миллер не только "детским" прищуром, но любой бытовой подробностью, мелочью, хрупкой вещью, становящейся любимой, драгоценной в космической перспективе. Миллер не "чуждается", она привязана к своей земле, к ее пейзажу, к долгу, к опыту:

Музыка в поэзии Миллер не только лирический камертон поэтического слова, не только излюбленная тема, не только организующий принцип на всех уровнях от строки до книги стихов, но и некий символический образ мироздания, всеобщая метафора бытия. Но прислушивается к музыке мира не только человек, сам Господь (мир, природа) порой склоняет ухо к человеческому "пению".

Здесь музыка - не отвлеченная пифагорейская "гармония сфер", а интимный диалог души с мирозданием, сокровенная исповедь, обращенная к "другому".

И как в высокой музыке - симфонии, сонате - в стихах Миллер есть контрапункт, напряжение "несогласных" тем, внутренняя противоречивость, которая делает эту поэзию явлением надмирного искусства, а не сладким стишком "для забавы" и не обиходной мудростью. Непомерная ноша "мужских" раздумий скрашивается здесь тонкой музыкальностью женской души, ее чуткостью к мельчайшим вибрациям бытия, к красоте мелочей, хоть на миг заставляющей забыть о трагизме целого.